Скачать книгу |
|
ССОРА
Как же все-таки случилось, что в советско-китайских отношениях, в которых в начале 50-х годов господствовали «нерушимая дружба», «монолитное единство» и т.д. и т.п., вдруг во второй половине того же десятилетия возникли ссоры и ожесточенная вражда? Ответ на этот вопрос будут еще долго искать и историки, и правительственные чиновники, занятые выработкой политики своих стран в области российско-китайских отношений, и представители общественности. Понимая необъятность и многогранность проблемы, а также пределы своих возможностей, ограничусь тем, что приведу здесь некоторые известные мне факты и свои размышления о них.
ОБ АВТОРЕ
Но прежде чем приступить к изложению материала, позволю себе сказать несколько слов об авторе, который прошел в целом тот же путь, что и многие коллеги-сверстники. Мое детство и юность совпали со второй мировой войной и тяжелыми первыми послевоенными годами. Неописуемые страдания народа, надвигавшиеся темные тучи холодной войны, с одной стороны, и опьяняющая радость победы над фашизмом, лучезарное будущее, которое сулила стране официальная пропаганда, – с другой, порождали множество вопросов и провоцировали интерес к общественным проблемам. Выдав себя за студента-первокурсника одного из вузов г. Куйбышева (Самары), я сумел попасть в местный двухгодичный Университет марксизма-ленинизма. Обман спустя некоторое время раскрылся, но учтя, что называется, «благие намерения», мне дали возможность доучиться. При этом, видимо, зачлось и то, что я был секретарем комсомольской организации школы, членом горкома ВЛКСМ.
В университете произошло мое первое знакомство с философией, политэкономией и другими общественными науками. Особое впечатление на меня произвел курс истории международных отношений и внешней политики СССР, который читал популярный тогда в Куйбышеве лектор-международник. К тому же в это время вышла в свет сразу ставшая весьма популярной трехтомная «История дипломатии», которой я буквально зачитывался. Короче говоря, по окончании средней школы у меня не было вопроса, куда пойти учиться. Я отправился в Москву и, будучи «золотым медалистом», без особого труда поступил на историко-международный факультет Московского государственного института международных отношений.
Хотя реальная жизнь во многом отличалась от юношеских мечтаний, преподнося самые неожиданные и не всегда приятные сюрпризы, я в своем выборе не разочаровался. Профессия дипломата пришлась мне по душе, особенно в той ее части, которая касалась информационно-аналитической работы и поддержания контактов с иностранными партнерами. Неоднократно у меня возникали ситуации, когда я мог перейти в другие организации или на работу по другим странам, но всякий раз, хотя и не без колебаний, я оставался верным первоначально избранному пути. Лишь ближе к концу трудовой деятельности, пройдя в посольстве все ступени служебной лестницы – от стажера до посланника, я согласился (причем под давлением обстоятельств) перейти на работу в международную организацию.
В отличие от выбора профессии, который был предопределен мною заранее, специализация по Китаю произошла не по моей инициативе. Институт я окончил с «красным дипломом» в качестве историка-международника, специалиста по США. Подумывал о поступлении в аспирантуру, но потом решил, что прежде, чем заняться наукой, необходимо поднабраться опыта практической работы. Когда дело дошло до распределения выпускников, я высказал пожелание пойти на службу в Министерство иностранных дел. В Управлении кадров МИД СССР пожелание мое учли, но... предложили поехать в Пекин.
Такой вариант был для меня полной неожиданностью. Это не соответствовало ни моей специализации, ни языковой подготовке (тогда я неплохо владел английским, гораздо хуже – французским,1 а о китайском не имел ни малейшего представления. Мне, однако, сказали, что мое пребывание в Пекине начнется с изучения китайского языка). Обдумав предложение, я нашел его заманчивым: Китай, великая дружественная страна, с которой в то время бурно развивались всесторонние отношения, был идеальным местом, где начинающий дипломат мог попробовать свои силы и набраться опыта. Я дал согласие.
НАРОДНЫЙ УНИВЕРСИТЕТ
Направление в Китай не было случайностью.
Стремительное расширение советско-китайских связей после 1949 года остро ставило вопрос о дипломатических кадрах, которых катастрофически не хватало. МГИМО в то время еще не имел Восточного отделения, а Институт востоковедения, готовя прекрасных страноведов, не давал им необходимой дипломатической подготовки. Чтобы решить эту проблему, в 1951 году при советском посольстве в Пекине была открыта Школа стажеров, в которую набирали хорошо зарекомендовавших себя в учебе выпускников МГИМО и ВДШ,2 а также небольшое число сотрудников, уже поработавших в советских учреждениях в Китае. Директором школы был советник посольства Т.Ф. Скворцов-Токаринин.
Как в МИД СССР, так и в посольстве нам настойчиво внушали, что наша главная задача – подготовить себя к работе, направленной на укрепление советско-китайской дружбы.
Стажеры ударными темпами изучали китайский язык, слушали лекции в Народном университете Китая, изредка выполняли отдельные поручения старших работников посольства: делали срочные переводы, участвовали в организации крупных приемов и т.п.
Всего было три набора стажеров – в 1951, 1952, 1953 годах. Последнему, в котором оказался и автор этих строк, в известном смысле повезло. После того как мы овладели первичными знаниями китайского языка в школе стажеров в посольстве, нас полностью перевели на положение студентов Народного университета Китая. Мы поселились в студенческом общежитии университета вместе с китайцами (семьи наши оставались в посольстве, мы могли видеться с ними по воскресеньям). Как позднее мне говорил известный партийный и государственный деятель Китая У Сюцюань, идея поселения стажеров в студенческом общежитии была выдвинута им, поскольку он считал, что таким образом не только ускорялось изучение языка, но и появлялась возможность для стажеров лучше понять китайцев и Китай.
Народный университет Китая был в то время не рядовым учебным заведением. В него набирали абитуриентов в большинстве своем из числа лиц, уже зарекомендовавших себя с положительной стороны перед новой властью, – бывших участников революционного движения, военнослужащих, кадровых работников, общественных деятелей низового звена и т.д. По существу, университет был призван стать кузницей кадров, которым предстояло определять лицо будущего Китая.
У Сюцюань был прав: повседневное общение с такими людьми не могло не приносить огромной пользы тем, кому предстояло участвовать в выработке и осуществлении советской политики в отношении Китая. Оно давало возможность лучше понимать ход мыслей китайцев, психологию и национальные особенности их поведения. Заодно помогало и отсеивать шедшие с Запада всякого рода измышления шовинистического толка о китайцах.
Вообще говоря, каждая нация (а китайцы, если принять во внимание их язык, образ мышления, их историю и культуру, – это, пожалуй, даже нечто большее, чем нация: скорее это своего рода особая цивилизация) имеет свои особенности, которые в одних условиях могут играть положительную, в других – отрицательную роль. И реагировать на них надо не эмоционально, а разумно, рассудительно, принимая эти черты во внимание как объективно существующую реальность. Их просто надо знать и учитывать.
Для понимания того, о чем именно идет речь, приведу один небольшой пример. Меня, как и, насколько я мог видеть, многих других советских людей, приезжавших в Китай в 50-е годы, коробило обращение, которое зачастую использовалось китайцами применительно к советским людям: «старший брат» (лаодагэ), причем оно употреблялось даже в тех случаях, когда беседовавший с ним «младший брат» (то бишь китаец) был намного старше и образованнее его. Вслед за этим обращением к «старшему брату», посещавшему то или иное китайское учреждение или предприятие, часто следовали просьбы «покритиковать» и «поучить», хотя нередко было заведомо известно, что просящий «поучить» его мог быть высококлассным специалистом в данной области, а его гость едва в ней разбирался.
Что это было? Лицемерие? Самоуничижение, призванное сбить с толку «старшего брата»? В осторожной форме я как-то поинтересовался мнением своих китайских «тунсюе» (соучеников – китайский термин, подчеркивающий общность тех, кто обучается или обучался в одном и том же учебном заведении). И получил на него ответ: термин «лаодагэ» и просьбы «поучить» надо воспринимать как специфическую и принятую в Китае форму выражения уважения к вашей стране и ее представителям. Это разъяснение можно было считать вполне рациональным. Тем не менее, честно скажу: воспринимать такое обращение мне лично было трудно, поскольку оно шло вразрез с моими представлениями о равенстве и равноправии.
Вернемся, однако, к стажерским делам. В университете нас определили на 3-й курс Дипломатического факультета, который, кстати; вскоре отделился и стал самостоятельным высшим учебным заведением – аналогом нашего МГИМО. Жили мы в кирпичных бараках по пять человек в комнате – два советских стажера и три китайских студента. Вместе со мной поселился Н.С. Крюков (мой старый институтский товарищ, с которым позднее нам довелось продолжительное время вместе работать в посольстве). Все мы постепенно сблизились, стали хорошими товарищами, жили Дружно. До сих пор мы с женой тепло вспоминаем южанина Ся Чжунчэна, в прошлом комсорга роты, его жену Хэ Вэнья и сына Ю Су, с которыми мы дружили семьями. Мне хорошо запомнился также бывший военный с Северо-Востока Ду Ляньчжу,шанхайский интеллигент, участник аграрной реформы Сунь Фушэн.3
Находясь в Китае в 60-е и 70-е годы, я не раз вспоминал время учебы в Народном университете и своих «тунсюе». Однако попыток найти их и встретиться с ними не предпринимал, понимая, что в политическом климате того времени это могло обернуться для них бедой.
Не скрою, в университете я внимательно следил и старался понять, как в действительности, в реальной жизни, а не на собраниях и в печати, китайские граждане относятся к нашей стране. Заметим, что студенчество в этом отношении представляет особый интерес: оно менее скрытно и оказывает большое воздействие на формирование общественного мнения грядущего поколения.
У меня в то время сложилось твердое впечатление, что курс на добрососедство и тесное взаимовыгодное сотрудничество с СССР находит понимание и сознательную поддержку у подавляющего большинства тех китайцев, с кем нам доводилось общаться. Вспоминая об этом сейчас, хочется лишь надеяться, что дружеские чувства к нашей стране не были вытравлены «культурной революцией» и разнузданной антисоветской пропагандой, сложными перипетиями советско-китайских отношений последних десятилетий. О том, что это не пустые благие пожелания, могут свидетельствовать высказывания отдельных китайских государственных служащих, которые мне приходилось слышать уже после «культурной революции». Например, о том, что советско-китайские распри происходили главным образом в самых верхах и не захватывали широкие слои населения. «Дрались шишки, – сказал мне один из китайских собеседников, причем довольно высокого ранга. – Простые люди к этой ссоре отношения не имели».
Впрочем, можно было почувствовать, что часть китайских собеседников высказывалась за дружбу с СССР не в силу убежденности, а прежде всего потому, что в то время это соответствовало официальной политике Пекина и мнению большинства. Были и такие, в рассуждениях которых слышались нотки недоверия ко всему иностранному, чувство национальной ущемленности и обиды на другие страны, обогнавшие в своем развитии Китай и осуществлявшие по отношению к нему колониальную экспансию. Причем далеко не все знали о том, какова в действительности была в этом роль России, необоснованно отождествляли ее с ролью западных колониальных держав. Но как бы то ни было, сталкиваться с прямым проявлением враждебности и недружелюбия со стороны китайских граждан по отношению к нашей стране в те времена не приходилось.
Главный же вывод, который я сделал из продолжавшегося в течение года тесного повседневного общения с китайскими студентами и преподавателями, состоял в том, что русский с китайцем при любых обстоятельствах должны проявлять уважение друг к другу, строго следовать принципам взаимности и равенства, не допуская по отношению Друг к другу ни высокомерия и чванства, ни самоунижения и заискивания. Эту банальную на первый взгляд истину можно повторять применительно и к другим странам и нациям. Однако в случае с Китаем и китайцами, если принять во внимание особенности исторического формирования их взглядов и психологии, она в известном смысле имеет ключевое значение для строительства с ними как личных взаимоотношений, так и отношений на государственном уровне.
Много материала для понимания китайской действительности давали регулярные, два раза в год, поездки стажеров в различные районы Китая, где мы встречались и имели содержательные беседы с представителями местных органов власти, активистами Общества китайско-советской дружбы, осматривали промышленные и сельскохозяйственные предприятия, посещали учебные заведения, знакомились с историческими памятниками, достижениями культуры.
Стройки, в том числе осуществлявшиеся при содействии СССР, были тогда неотъемлемой частью китайского пейзажа. Это производило впечатление. Помню, у меня не раз возникала мысль: «А интересно было бы побывать в этой стране лет через пятнадцать! Какая это будет индустриальная глыбища!» Но «грядущие годы таятся во мгле...». Тогда я и не подозревал, что проживу так много лет в Китае и что широкий экономический подъем в этой стране наметится лишь ближе к концу XX века, а до того Китаю придется пережить многое, в том числе ссору с другом, голод и экономическую разруху.
1 Французский язык я начал изучать факультативно года за полтора до окончания института после замечания, полученного от академика Е.В. Тарле, который читал у нас курс лекций по истории внешней политики и с которым я был знаком. Как-то, узнав, что я не владею этим языком, он по-профессорски деликатно покритиковал меня: «Вы собираетесь стать историком-международником или дипломатом. В любом случае, чтобы быть полноценным работником, Вам просто необходимо овладеть хотя бы азами французского языка». Я прислушался к этому совету и, хотя и с запозданием, начал учить французский. Е.В. Тарле оказался прав: впоследствии знание этого языка весьма пригодилось,и мне даже пришлось доучивать его.
2 ВДШ (Высшая дипломатическая школа) — так тогда называлась Дипломатическая академия МИД РФ.
3 Моя фамилия по-китайски транскрибировалась так, чтобы ее легче было запомнить китайцам: Бу Лежэнь. Так я значился в китайских официальных документах, а позднее — и в сообщениях китайских средств массовой информации.
| 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 |