Скачать книгу

.pdf - облегченный вариант .pdf - образ книги .epub .fb2 .djvu читать on-line

НЕСБЫВШИЕСЯ НАДЕЖДЫ

Возвращаясь мысленно к этому периоду в истории советско-китайских отношений, невольно вновь и вновь задаешься вопросом: почему же октябрьский пленум ЦК КПСС не принес хотя бы частичной их нормализации? Конечно, не все инициативы советской стороны, мягко говоря, были удачны. Тут достаточно напомнить о вышеописанном «дипломатическом демарше» пьяного министра обороны, указать на неточное понимание в Москве хода мыслей китайских лидеров. Не учитывалась в должной мере исключительная сложность положения внутри их страны. Сказались и свойственные многим советским деятелям того периода переоценка собственных возможностей, пренебрежение знаниями и опытом дипломатического аппарата.

Находясь в Пекине и ожидая встречи с Мао Цзэдуном, А.Н. Косыгин не пожелал встретиться с сотрудниками посольства или хотя бы побеседовать, кроме посла, со старшими дипломатическими работниками. Если бы такая встреча состоялась, то она наверняка могла бы оказаться полезной и для дипломатов, и для главы Советского правительства. Когда Косыгин покидал посольство, мы собрались в вестибюле, чтобы проводить его. Но Председатель Совета Министров не счел нужным сказать нам хотя бы несколько слов. Он молча смотрел на нас недобрым взглядом, будто мы были повинны в конфликте с Китаем или создавали трудности его миссии. Нас это удивило, ибо А.Н. Косыгин уже в то время слыл одним из наиболее умных и достойных людей в составе советского руководства. Ну что же, психологически его можно было понять: не сбылись большие надежды, которые он лелеял.

Видимо, и у китайцев не было правильного представления о том, что происходит на другом (советском) берегу. Мао Цзэдун явно не мог осознать, что XX съезд КПСС отражал объективную потребность развития общества, а не прихоть Хрущева и его сторонников. Поэтому поначалу он, судя по некоторым признакам, всерьез уповал на восстановление тоталитаризма в СССР, приход к власти марионеточных деятелей вчерашнего дня – неосталинистов, которые повели бы дело к капитуляции КПСС и расчистили бы ему путь для восхождения к руководству в социалистическом содружестве и мировом коммунистическом движении (такой вариант автоматически нейтрализовал бы и его внутренних оппонентов).

Вопреки этим ожиданиям, новое руководство КПСС, за сравнительно небольшим исключением (А.Н. Шелепин, С.П. Трапезников и др.),²⁹ стояло на позиции сохранения внешнеполитической линии XX–XXII съездов партии, в рамках которой оно намеревалось восстановить братские отношения с КНР. О том, что в середине 60-х годов, после всего произошедшего между нашими странами, нужны были новые подходы к строительству советско-китайских отношений, в достаточной мере никто, видимо, не задумывался ни в Пекине, ни в Москве.

Позднее я неоднократно возвращался в мыслях к этому периоду теперь уже нашей с Китаем истории, задавая себе вопрос: что могла и могла ли тогда вообще что-либо сделать советская сторона, чтобы использовать результаты октябрьского пленума для нормализации взаимоотношений с Китаем? Разумеется, при этом я исключал, как исключаю и сейчас, вариант капитуляции той или иной стороны. В конце концов все упиралось в ультимативные требования Мао Цзэдуна и его сторонников, чтобы КПСС отказалась от решений XX съезда. Но для нас, да, может быть, и всего человечества, возвращение к тому, от чего СССР ушел после смерти И.В. Сталина, могло бы иметь тяжелые последствия. Не исключено, что пройдет еще какое-то время и китайские историки скажут: как хорошо, что наш северный сосед не поддался давлению в начале второй половины XX века, ибо нам, китайцам, со всех точек зрения лучше строить дружественные, добрососедские отношения с демократической Россией, чем враждовать с российским рейхом, в который могла бы переродиться Советская страна.

Было бы, однако, неправильно сводить все дело к политике, а тем более к политиканству. Ни китайские «25 пунктов», ни октябрьский пленум ЦК КПСС 1964 года, ни даже такое эпохальное событие, как XX съезд КПСС, не вносили принципиальных изменений в ту систему координат, в которой возник конфликт.

Серьезное воздействие на поведение Н.С. Хрущева и Мао Цзэдуна оказывали трудности в решении экономических и социальных проблем в СССР и Китае. Во второй половине 50-х годов (а что касается Хрущева, то и в 1961 г.) оба лидера надавали своим народам много несбыточных обещаний.

Хрущев грозил по важнейшим производственным показателям в кратчайший исторический срок догнать и перегнать Соединенные Штаты. На XXII съезде он пообещал даже, что через десять лет в нашей стране исчезнет малообеспеченность, а к 1980 году жизненный уровень советских людей будет выше, чем в любой капиталистической стране. Мао Цзэдун, в свою очередь, обещал перегнать Англию и раздавал китайцам другие несбыточные обещания.

Экономическое чудо, однако, было дано совершить не двум нашим самым большим державам мира, вышедшим победителями из войн, а побежденным государствам – Германии и Японии. Все больше признаков свидетельствовало о том, что в рамках избранной социально-экономической и политической модели общества ни СССР, ни Китаю не удается решить сформулированную В.И. Лениным задачу обеспечения превосходства социалистической экономики по уровню производительности труда как непременное условие победы нового строя.

В силу необычной многочисленности населения и экономической отсталости страны проблема роста производительности труда была исключительно трудной для КНР, особенно для китайской деревни. Не приводя известные статистические данные на этот счет, сошлюсь на пример коммуны «Гуаньфу», расположенной в зоне каналов в Восточном Китае, где мне случилось побывать в середине 60-х годов, незадолго до начала «культурной революции». Очевидно, что это было не худшее хозяйственное объединение, если его решили показать иностранным дипломатам.

Пожалуй, наиболее примечательной и характерной чертой этой коммуны был транспорт. В ней, насчитывавшей 40 тыс. человек, имелся всего лишь один грузовик. Практически все перевозки осуществлялись на тяжелых лодках, искусно сделанных самими же коммунарами из... цемента (дерево там в большой цене!).

В разговоре с секретарем местной организации КПК я поинтересовался, почему у такой большой коммуны только один грузовик, насколько целесообразно использовать тяжелые лодки, требующие большой мускульной энергии, и есть ли у коммуны другие средства транспорта. Ответ был таков: грузовик стоит дорого и требует дорогих запчастей и горюче-смазочных материалов. В коммуне есть несколько повозок, но для перевозки грузов их стараются использовать меньше, предпочитают пользоваться лодками. Дело в том, что для лодочников другой работы нет, а кормить их все равно надо. Если же увеличить число повозок, то надо дополнительно приобретать скот и тратить на него корм, продолжая кормить и лодочников. Расходы возрастут, а прибыль не увеличится.

Получался своего рода замкнутый круг: решение социальных проблем было невозможно без развития производства, а внедрение необходимой для этого хотя бы простейшей современной техники сразу же обостряло социальные проблемы. У государства, обремененного огромными военными, управленческими и прочими расходами, в том числе на оказание помощи странам «третьего мира», не было средств на существенную модернизацию сельского хозяйства. В значительной мере это относилось и к промышленности.

В связи с этим настойчиво пропагандировался лозунг Мао Цзэдуна «опоры на собственные силы», который в зависимости от ситуации трактовался то как метод развития промышленных и сельскохозяйственных предприятий, то как принцип независимости Китая от внешнего мира в решении им своих внутренних проблем. Кстати, как-то мы обсуждали этот лозунг с С.Г. Лапиным. Он весьма резко отозвался об авторах наших полемических материалов, пытавшихся раскритиковать названный лозунг. «А как может быть иначе? – говорил он. – Каждая страна, а тем более такая огромная, как Китай, должна опираться в своем развитии прежде всего на собственные силы, а иностранную помощь использовать лишь как вспомогательное средство. Если же говорить об этом лозунге применительно к китайским предприятиям, то их действительно надо ориентировать на рентабельную работу. Зачем поощрять иждивенческие настроения? Лозунг нисколько не противоречит, а, наоборот, отвечает интересам нашей политики».

С этим трудно было не согласиться.

С 1963 года в Китае стал усиленно пропагандироваться опыт сельскохозяйственного предприятия «Дачжай» и нефтяных промыслов «Дацин» как образцов предприятий, осуществляющих лозунг «опоры на собственные силы». Мао Цзэдун призвал учиться у них все сельскохозяйственные и промышленные предприятия страны.

В 1967 году в «Дачжай» была организована поездка дипкорпуса, но я в нее не попал (ездил Ю.И. Раздухов, а я оставался его замещать в Пекине). Мне удалось посетить «Дачжай» только в середине 70-х годов (со мной ездили СМ. Иовчук, ученый-специалист по экономике Китая,³⁰ и П.Б. Жигулев). «Дачжай» произвел на нас впечатление эклектической смеси провозглашаемых лозунгов и прагматических решений.

Начать с того, что широко рекламируемый принцип «опоры на собственные силы» действовал там весьма своеобразно: помощь со стороны государства невозможно было скрыть, да ее и не очень-то скрывали. К хозяйству была проведена шоссейная дорога, протянута линия электропередачи (во сколько они обошлись – никто не вспомнил). В «Дачжае» работали арендованные у государства бульдозеры, причем, как мне сказал бригадир бульдозеристов, их исправно в централизованном порядке снабжали горючим, маслами и запчастями. Имелась и другая техника, в том числе канатная дорога на электрической тяге для доставки грузов по горам.

Поскольку тут было много свободных участков горной местности, которые можно было использовать под террасовые поля, безработицы там не знали. Доходы крестьян были несколько выше, чем в других хозяйствах. Жили они в вырытых в горах пещерах, побеленных изнутри, довольно светлых и теплых. Подспудно действовал официально не одобряемый принцип материальной заинтересованности. В местном магазине я с удивлением обнаружил большое число транзисторных приемников и поинтересовался, почему их не было видно ни в одной пещере, где жили крестьяне. Мне объяснили, что крестьяне покупают их как ценности, которые хранят в сундуках. Слушают же они централизованные радиопередачи по громкоговорителям, установленным по всему селу.

В «Дачжае» поведение людей жестко контролировалось. Когда вечером мы решили прогуляться по поселку, из-за первого же угла выскочил дружинник с винтовкой: «Стой, кто идет?» (правда, увидев рядом с нами начальника местного отдела госбезопасности, он тут же ретировался). Каждый жилой комплекс пещер распланирован таким образом, что дежурный, сидя у ворот, мог не только контролировать приходящих и уходящих, но и видеть, кто из соседей к кому заходит в гости. Почувствовав, что все это произвело на нас не очень благоприятное впечатление, наши сопровождающие стали рассказывать, что ранее здесь была распространена преступность, а сейчас она сведена на нет. «Девушка, оказавшаяся ночью в горах, может быть уверена, что с ней ничего не случится», – раза два или три повторил мне один из наших китайских попутчиков.

Такой же «маяк» был и в промышленности – нефтяные промыслы «Дацин». Но мне, к сожалению, не довелось там побывать. По рассказам тех, кто туда ездил, люди там работают так же много и упорно, как в «Дачжае», но по всему было видно, что и государство сделало там крупные капиталовложения.

Если мысленно окинуть взором период с середины 50-х годов до начала «культурной революции», то нетрудно увидеть, что в Китае, как и в СССР, велись активные поиски более быстрого, более эффективного пути развития народного хозяйства. Эти поиски приходили в столкновение с идеологическими догматами и сопровождались в те годы обострявшейся борьбой за власть. Программа, принятая на VIII съезде в 1956 году, была отвергнута. Противопоставленная ей политика «трех красных знамен» провалилась. За ней последовала полоса «урегулирования» (то есть вывода экономики из кризиса), главными авторами которой считались Чжоу Эньлай и Дэн Сяопин и которая была поддержана Лю Шаоци и рядом других ведущих китайских деятелей.

По мере завершения «урегулирования» перед Китаем вновь вставал вопрос: куда идти дальше? Сначала Мао откладывал решение этого вопроса. Он явно исходил из предпосылки, что главным виновником недавней катастрофы был не он как автор «трех красных знамен», а те, кто плохо понимал и плохо претворял его идеи в жизнь. Задачей задач для него было изгнание «консерваторов» из руководства, перетряхивание партии и сформирование нового руководящего ядра из числа более молодых и энергичных, а главное – беззаветно преданных и беспрекословно подчиняющихся ему «подлинных революционеров», которые поведут страну по указанному им пути и на практике докажут правоту его идей. Откладывать дальше проведение этой операции тоже было нельзя, необходимо было упредить китайский вариант октябрьского пленума.

НАЧАЛО «КУЛЬТУРНОЙ РЕВОЛЮЦИИ»

Со второй половины 1965 года стали наблюдаться признаки обострения подковерной борьбы в китайском руководстве. К их числу относится появление на улицах китайской столицы колонн демонстрантов, которые носили – бок о бок (кто бы еще недавно мог подумать!) – два одинаковых по размеру портрета Мао Цзэдуна и Лю Шаоци. Более того, появились сведения о том, что на митингах в провинциях кое-где стали провозглашать здравицы в честь «двух Председателей – Мао и Лю».

Формально все было правильно: один – Председатель ЦК КПК, второй – Председатель КНР. Но прежде никто не посмел бы поставить кого-либо на одну доску с Мао Цзэдуном. Нельзя, конечно, полностью исключать, что вся эта игра с портретами и здравицами была затеяна Кан Шэ-ном в провокационных целях. Но тогда возникает вопрос: почему Лю Шаоци не пресек ее? Сотрудники группы, занимавшейся в посольстве изучением внутреннего положения КНР, отмечали факты, когда исполнение некоторых «важных указаний» Председателя Мао сознательно затягивалось под разными предлогами.

Зимой 1965/66 года в дипкорпусе прошел слух, что в китайских верхах идет обсуждение пьесы «Отставка Хай Жуя», в которой вельможный сановник Хай Жуй остро критикует императора за пренебрежение интересами народа и в результате оказывается в отставке, причем автор явно проводит параллель с изгнанием из руководства Пэн Дэхуая.

К слову: представители китайской творческой интеллигенции тогда еще продолжали появляться на приемах в нашем посольстве, по-прежнему были доброжелательны по отношению к советским дипломатам, хотя стали вести себя более скованно и осторожно. Помню, например, свой краткий разговор с крупным китайским писателем, большим патриотом Китая и другом нашей страны, много у нас переводившимся Лао Шэ, который пришел к нам на прием по случаю 48-й годовщины Октябрьской революции. Мы с ним были немного знакомы еще с моей первой командировки в Китай в 50-е годы. Я подошел к нему поздороваться и спросил, над чем он сейчас работает. Вопрос, можно сказать, в данных обстоятельствах почти «протокольный», традиционный. Одни литераторы на него отвечают с удовольствием, обстоятельно, другие – отделываются общими фразами. Но на этот раз ответ оказался неожиданным и необычным: «А у меня высокое кровяное давление». Я подумал, что, может быть, писатель меня не понял, и повторил свой вопрос. Но в ответ услышал то же самое. Только на этот раз Лао Шэ загадочно и грустно улыбнулся. Это было его последнее посещение нашего посольства. На следующий год его не стало: он оказался одной из первых жертв «культурной революции».

Весной 1966 года я как-то случайно разговорился с преподавателем пекинской средней школы, который уже немало лет потрудился на ниве народного образования. Разговор мне показался странным, и я его запомнил.

– В наших школах, – говорил он, – творится что-то невообразимое. Впечатление такое, что кто-то задался целью полностью разрушить систему среднего образования, похоронить школьную дисциплину и лишить учителей малейшей возможности влиять на учеников. Например, вдруг в середине учебного дня учителя снимают с урока и велят ему ехать в другую школу вести урок там, где он не был, не знает ни учеников, ни их родителей, ни других преподавателей. Оказавшись таким образом один на один с незнакомыми юнцами, преподаватель зачастую просто не может справиться с классом, не то что вести урок.

Тогда все это было для меня в новинку, казалось каким-то абсурдом. Признаюсь, в душе я испытывал сомнения в достоверности того, что рассказывал собеседник, хотя виду, конечно, не подал.

– Мало того, – продолжал школьный учитель, – ученикам стали разрешать приносить в школу ножи, оскорблять преподавателей. А если учитель попытается успокоить разбушевавшихся юнцов, его сразу же объявляют «консерватором», с чем преподаватель обычно предпочитает быстрее согласиться, чтобы из него не стали выбивать «признания в контрреволюционной деятельности.

– Кому и зачем это нужно? Кого и для чего мы готовим? Строителей нового Китая или хулиганов? – растерянно спрашивал меня учитель, хотя, конечно, знал, что ответа на свои вопросы от меня не услышит. Ему, видимо, просто надо было выговориться, облегчить душу.

После того как на улицы китайской столицы вышла и стала там бесчинствовать молодежь в зеленых гимнастерках и куртках, которую Мао окрестил «хунвэйбинами» («красногвардейцами»), стало ясно, что школьный учитель не фантазировал: из старшеклассников целенаправленно готовились будущие боевики, которых можно посылать на любое грязное дело.

Вскоре и я – дело было неподалеку от нашего посольства – стал очевидцем дикой сцены: несколько школьников запрягли учителя в тачку, нагрузили ее камнями и, подстегивая хлыстами, заставляли свою жертву бегать.

Никто – ни прохожие китайцы, с ужасом наблюдавшие подобные забавы «красногвардейцев», ни тем более иностранцы, вообще не имевшие права вмешиваться во внутренние дела страны пребывания, – ничего поделать не мог. Для всех было ясно, что за всем этим стоят власть предержащие.

Словно в насмешку над названием кампании – «культурная (!) революция» – один из главных ударов наносился по интеллигенции, в том числе по людям авторитетным, хорошо известным, высококвалифицированным специалистам. Наша семья пользовалась, например, услугами зубного врача-протезиста, корейца по национальности. Он получил образование в США, долгое время имел частную практику и считался одним из лучших стоматологов в китайской столице (во всяком случае, когда, вернувшись в Москву, моя жена приходила в зубную поликлинику, нередко около кресла, в котором она сидела, собирались врачи, чтобы полюбоваться виртуозностью работы своего пекинского коллеги). Приехав в Пекин в начале 70-х годов, она вновь направилась было на протезирование к этому врачу. Но его не оказалось. Вскоре она услышала вот такую печальную историю.

Однажды в медицинском институте, рядом с которым жил и работал протезист, «революционные массы» набросились на своего профессора, обвиняя его в каких-то «контрреволюционных преступлениях». Спасаясь, профессор решил укрыться у протезиста, который был его другом. Однако преследователи нашли его и там, принявшись заодно мучить и избивать хозяина дома. Бедный кореец не вытерпел и принял яд...

Впрочем, гонения и расправы над интеллигенцией при всей их значимости не были основным содержанием «культурной революции». Подлинным ее объектом были те, кого Мао Цзэдун считал своими главными противниками, придумав для них ярлык «облеченные властью и идущие по капиталистическому пути» (сокращенно: «каппутисты», по-китайски: «цзоуцзыпай»). Чтобы ни у кого не было сомнения, в кого следует пускать стрелы, на XI пленуме ЦК КПК (август 1966 г.), принявшем решение о развертывании «культурной революции», Мао Цзэдун вывесил свою ставшую знаменитой «дацзыбао» – газету больших иероглифов – «Огонь по штабам!». «Штабами» оказались парткомы всех уровней.

На деле речь шла о костяке кадрового состава партии и государства, прежде всего – о пользовавшихся огромным влиянием в партии и стране ветеранах китайской революции. Хотя Мао Цзэдуну в предшествующие годы и удалось, играя на националистических струнах, в какой-то мере опутать и их паутиной вражды к Советскому Союзу и частично даже «приручить», они, тем не менее, оставались силой, справиться с которой было нелегко. Поэтому китайский лидер прибег к старому, как мир, приему: разъединять противников и устранять их поодиночке или небольшими группами.

Главный удар Мао Цзэдун сосредоточил на наиболее мощном и опасном противнике – Лю Шаоци. Он был объявлен «самым крупным лицом, обладающим властью в партии и идущим по капиталистическому пути». Слухи об этом, появившиеся после XI пленума ЦК КПК, вскоре подтвердил и большой плакат, наклеенный на трибунах площади Тяньаньмэнь, в котором содержалось торжественное обещание «разбить собачью голову» главе китайского государства. Затем в посольство стали просачиваться «подробности»: Лю – под домашним арестом, подвергается моральным и физическим истязаниям, пишет письма Мао Цзэдуну, занимается «самокритикой». Позднее стало известно, что, подвергшись истязаниям, будучи тяжело больным и не получая медицинской помощи, он умер в тюрьме города Кайфэн. Его жена Ван Гуанмэй, дети, другие родственники также были репрессированы.

Черный список рос как снежный ком. В него, в частности, попали генеральный секретарь ЦК КПК Дэн Сяопин, министр иностранных дел, курировавший все правительственные учреждения, которые занимались связями с внешним миром, бывший маршал Чэнь И, первый секретарь столичного горкома партии Пэн Чжэнь и многие другие ведущие китайские деятели. А дальше шли жертвы в министерствах, провинциях и т.д.

По существу это был государственный и партийный переворот, открыто поправший и Конституцию КНР, и Устав КПК.

Не нам, россиянам, пережившим всякое за полвека, предшествовавшего «культурной революции», было удивляться происходившему. И все же не укладывалось в голове, как могло случиться, что дряхлеющий политический деятель, отягощенный грузом тяжелых ошибок, которые привели, в том числе, к голодной смерти множество людей, смог расправиться с огромным числом уважаемых и влиятельных в стране ветеранов революции, многие из которых входили в состав высшего руководства в Центре и на местах? Почему никто его не смог остановить? Почему еще на более ранней стадии почти никто не поддержал Пэн Дэхуая?

Конечно, Мао умело сыграл на глубоком патриотизме китайцев, на их непоколебимом убеждении в необходимости беречь единство государства и единство нации, не допускать возврата к раздробленности, несущей много бед народу. Отсюда – глубоко укоренившееся в китайском обществе отвращение к таким поведению и поступкам, которые могут хоть отдаленно таить в себе опасность раскола.

Но этим, однако, дело далеко не исчерпывается. Многое объяснялось неразвитостью демократических начал в китайской компартии, сложившимися (не без влияния массовых репрессий, в том числе яньаньского периода) представлениями о партийной дисциплине как беспрекословном и бездумном подчинении вождю, забвением собственных решений о коллективном руководстве. Сказывались – и не в последнюю очередь – широко укоренившиеся в общественном сознании китайцев такие каноны конфуцианской морали, как «сяо» (почитание родителей) и «чжун» (преданность), а также многовековые монархические традиции, зараженность китайского общества великоханьским национализмом. Безусловно, развертыванию «культурной революции» благоприятствовали напряженность в советско-китайских отношениях и интенсивная обработка партии и страны в духе вражды к СССР, проведенная под флагом идеологической полемики с КПСС (примечательно, что, призывая выискивать в КПК врагов, Председатель ее ЦК стращал: «Люди, подобные Хрущеву, находятся бок о бок с нами»).

С другой стороны, надо, конечно, отдать должное политическому искусству самого Мао Цзэдуна, который тщательно просчитал и рассчитал пути развертывания кампании. Он хитроумно выбрал ее главный лозунг: нет, это не каншэновская чистка, против которой могли бы восстать члены ЦК, это всего лишь «культурная революция», необходимость которой признавал В.И. Ленин. То же можно сказать и о направленности кампании: ее объектом являлись не ветераны партии, которых он, Мао Цзэдун, дескать, любит, а «каппутисты», чиновники, угнетающие народ. Их конкретные имена вождь назовет позднее, а пока важно лишь дружно признать в принципе недопустимость контрреволюции.

Спохватившись, Лю Шаоци, Дэн Сяопин и их сторонники попытались с помощью направления на места «рабочих групп» взять движение под свой контроль, но было уже поздно: Мао создал организационную структуру в виде центральной и местных групп по делам «культурной революции». В Пекине ее возглавили доверенные люди – Чэнь , Бода, Цзян Цин и Кан Шэн. Наготове уже были и хунвэйбиновские отряды, к которым вскоре добавились и отряды «цзаофаней» («бунтарей»), включавшие кроме учащихся также молодых рабочих и служащих. Их руками при поддержке армии осуществлялся «захват власти», создавались новые органы – «ревкомы», деятельность которых находилась вне контроля старых партийных и государственных кадров.

Еще до начала «культурной революции» Председатель ЦК КПК побеспокоился о том, чтобы отсечь ветеранов революции от армии, не дать им возможности на нее опереться. Под благовидным предлогом в Китае была осуществлена отмена воинских званий,³¹ в результате чего все бывшие маршалы, кроме Линь Бяо, и старшие генералы, занимавшие различные посты в партийных и государственных органах, не входивших в структуру Министерства обороны КНР, вмиг оказались гражданскими лицами, утратив формальную возможность обращаться в случае необходимости к армии.

Если говорить о верхушке, то решающее значение, на мой взгляд, имела поддержка Мао Цзэдуна такой харизматической личностью, как Чжоу Эньлай, который пользовался огромной популярностью в народе, особенно среди интеллигенции и кадровых работников. Наблюдая за происходящими в Пекине событиями, я не сомневался, что, если бы Лю, располагавший огромным влиянием в партии, и Чжоу объединились, на их сторону встали бы многие другие влиятельные ветераны китайской революции, они могли бы получить значительную поддержку в армии и Мао ничего не смог бы с ними поделать. Объективно у этих двух лидеров, как я себе представлял (да и сейчас так думаю), взгляды на вопросы внутренней и внешней политики были ближе, чем у каждого из них с Мао Цзэдуном.

Отношения Лю и Чжоу с давних пор были непростыми, чему, по-видимому, немало содействовал и сам Мао Цзэдун. Более независимый по своему характеру Лю Шаоци, судя по его запоздалой реакции на развертывание кампании, переоценил свои силы и, как уже отмечалось, проглядел готовившийся против него удар.

А Чжоу Эньлай, как и подобает идеальному премьер-министру при императорском дворе в Китае, неизменно оставался верен Мао Цзэдуну, с которым сотрудничал многие годы. Он и в мыслях не допускал возможности предательства, своего участия в каком-либо сговоре против вождя, хотя и мог расходиться с ним во взглядах. Когда Мао ему не мешал, он находил и принимал разумные, прагматические решения как по внешнеполитическим, так и по хозяйственным и другим проблемам. В иных же случаях Чжоу, не переча, делал то, что от него требовал вождь. Он лишь старался минимизировать, насколько мог, отрицательные последствия таких действий. Таково, видимо, было его политическое и жизненное кредо, которое, кстати, и дало ему возможность не просто выжить, но и сохранить высокую активность на всем протяжении своей длительной политической карьеры.

На меня произвело большое впечатление то, что Чжоу Эньлай не отступился от своих принципов политического выживания и тогда, когда не без участия Цзян Цин была арестована и погибла в тюрьме его приемная дочь – известная театральная деятельница Китая Сунь Вэйши.³² Это напоминало поведение М.И. Калинина и В.М. Молотова, которые продолжали служить Сталину и после того, как он репрессировал их жен.

В ходе «культурной революции» Чжоу Эньлай стремился спасти от полного развала экономику, как-то обуздать разраставшиеся в стране хаос и насилие. Он, в частности, призывал не преследовать кадровых работников, шедших за Лю Шаоци, поскольку они, дескать, не знали, что Лю действует вопреки указаниям Мао Цзэдуна. Такая позиция укрепляла авторитет Чжоу Эньлая, давала ему возможность опереться на сторонников Лю Шаоци, оставшихся без покровителя. В начале 1967 года Чжоу подвергся острым нападкам во многих хунвэйбиновских изданиях, однако другая часть средств массовой информации «революционных масс» активно выступила в его защиту. В Пекине стало распространяться множество листовок в поддержку премьера, наступление против него было отбито (впрочем, нельзя исключать, что это была лишь инсценировка нападения на премьера, призванная припугнуть и сделать его более послушным Мао).

С падением Лю Шаоци, устранением Дэн Сяопина и многих других ветеранов китайской революции на какой-то отрезок времени создалось положение, когда из числа старых руководителей реальной властью (кроме, разумеется, самого Мао Цзэдуна) располагала очень узкая группа лиц, включавшая Линь Бяо, Чжоу Эньлая, а также Кан Шэна.

Пожалуй, в истории КПК не было более зловещей фигуры, чем Кан Шэн. В партию он вступил еще в 20-х годах. Организовывал восстания в Шанхае, арестовывался гоминьдановскими властями. Затем учился в Москве, работал в Коминтерне, был с Мао Цзэдуном в Яньане, где, пользуясь полным доверием вождя, возглавлял партийную разведку и проявил себя как заплечных дел мастер. После освобождения страны, считаясь с враждебным отношением к нему партийных кадров, Мао предпочел отправить его в Шаньдун в качестве первого секретаря провинциального парткома. Однако в начале 60-х годов, оказавшись в трудном положении, Председатель ЦК КПК перевел его на работу в ЦК КПК. Кан Шэн, будучи куратором спецслужб, стал центральной фигурой в подготовке «культурной революции».

Трудно сказать, какие замыслы были у него относительно своей будущей роли в «послереволюционном» Китае. Был хитер, скрытен и своих амбиций не выдавал. Предпочитал действовать из-за кулис. Зато не только поддерживал, но и старался сделать широко известным обществу стремление к власти своей землячки и давней протеже Цзян Цин, которая в яньаньский период не без его помощи стала женой Мао Цзэдуна, когда его предыдущая жена находилась на лечении в СССР. Как утверждают многие авторы, Политбюро ЦК, поставленное перед свершившимся фактом, согласилось признать законной новую спутницу Председателя, однако оговорило условие, что Цзян Цин не должна заниматься политической деятельностью.

И действительно, в течение длительного времени Цзян Цин была как бы в политическом небытии. Лишь в 1964 году она появилась перед широкой публикой на Всекитайском смотре пекинской оперы. Потом о ней вновь было мало слышно. Однако с началом «культурной революции» она как-то сразу всплыла, повела себя как заправский публичный политик и весьма быстро вошла в число наиболее известных деятелей Китая. Цзян Цин стала одним из руководителей «Группы по делам культурной революции», созданной в 1966 году и обладавшей властью, сопоставимой лишь с властью Политбюро ЦК КПК.

Мне случалось довольно часто читать в хунвэйбиновской печати речи Цзян Цин, а также видеть ее несколько раз на массовых мероприятиях и наблюдать по телевизору ее встречи с хунвэйбинами. Следует признать, что в политике ей в значительной мере удавалось реализовать свои артистические данные, увлекать за собой молодежь. Было видно, что к своим выступлениям она тщательно готовилась, продумывала интонации, жесты, детали туалета.

Запомнилось, в частности, одно из выступлений Цзян Цин перед молодежью на пекинском стадионе в 1967 году, которое транслировалось по телевидению (что позволяло рассмотреть и выражение ее лица, и жесты). Цзян Цин, как, впрочем, и другие китайские руководители, в то время носила военную форму, но... шинель на ней была кокетливо распахнута. Говорила она четко, отточенными фразами, в меру жестикулировала, приводя в экстаз «революционных» юнцов. Иногда за ее выступлением следовало пояснение Кан Шэна: товарищ Цзян Цин ближе всех к Председателю Мао, знает его мысли и поэтому надо тщательно выполнять ее указания. Все это напоминало хорошо отрепетированный спектакль.

Со временем, особенно после ухода хунвэйби-новщины в прошлое, Цзян Цин изменила и свой облик, и свою манеру поведения. В конце 1972-го или в начале 1973 года, вскоре после приезда в последнюю командировку в Китай, мы с женой отправились на концерт Венского филармонического оркестра, который выступал на крытом стадионе в районе Сицзяо. Дипломатам были отведены места, прилегающие к правительственной трибуне. Вскоре в центре ее появилась величественная и хорошо, по китайским стандартам, одетая дама в нарядной желтой кофточке и с модной прической. Это была Цзян Цин. Однако с дипкорпусом она не общалась.

На роль руководителя партии и государства Цзян Цин явно не тянула. Для этого у нее не хватало ни умения, ни опыта, ни государственного ума. Она была мастерицей повторять чужие лозунги и интриговать. Видимо, к концу своей жизни это понял и Мао Цзэдун, который предпочел несколько дистанцироваться от нее. В политическом отчете XI съезда КПК Хуа Гофэн приводит его заявление, якобы сделанное на заседании Политбюро 17 июня 1974 г., что Цзян Цин его не представляет, «она представляет только себя».

Цзян Цин привнесла в «культурную революцию», кроме всего прочего, соперничество и сведение счетов с Ван Гуанмэй – миловидной женой Лю Шаоци. Будучи, по существу, «первой леди» Китая, Цзян Цин завидовала черной завистью Ван Гуанмэй, которая после назначения ее мужа Председателем КНР оказалась на виду. Вот, например, что рассказывалось на многочисленных плакатах-листовках, появившихся на какое-то время на улицах Пекина.

В начале 60-х годов Лю Шаоци как глава государства отправлялся с официальным визитом в Индонезию, причем, следуя всем правилам протокола, он решил взять с собой супругу (это был, пожалуй, первый такой случай со времени образования КНР). Накануне отъезда Ван Гуанмэй зашла к Цзян Цин «посоветоваться», как ей следует одеваться на приемах, которые будут устраиваться по случаю пребывания в этой стране главы китайского государства.

– Ты – жена Председателя КНР, – отвечала Цзян Цин, – и престиж нашего государства требует, чтобы ты была одета в хорошие, нарядные платья.

Однако Цзян Цин в то же время сказала Ван Гуанмэй, что ей не следует уподобляться буржуазным дамам и обвешивать себя драгоценностями.

– Надо, чтобы все видели скромность руководителей Нового Китая и их жен.

Выслушав все эти наставления, Ван Гуанмэй не устояла, однако, перед соблазном нарядиться так, как она считала нужным, не отказала она себе и в украшениях. Тут же на листовках были нарисованы карикатуры, изображавшие танцующих Ван Гуанмэй и Сукарно. Разумеется, их одеяния и позы были прямо противоположны рекомендациям Цзян Цин.

Думаю, что вся эта история (а что-то похожее действительно, видимо, имело место) сыграла в трагической судьбе супруги Председателя КНР не менее роковую роль, чем ее участие в 1966 году в «рабочей группе», которая имела задачей поставить под партийный контроль «культурную революцию» в одном из вузов Пекина. Ван Гуанмэй провела в застенках более 10 лет.

Особый счет имеет основание предъявить к Цзян Цин китайская молодежь. Вместе со своим мужем она приложила много сил, чтобы вовлечь юношей и девушек Китая в это чуждое их интересам движение, вынудить их делать грязную работу за политиканов, прятавшихся за молодыми спинами. Об этом еще недавно много говорилось и писалось. Поэтому коснусь лишь одной стороны дела.

Когда я впервые прибыл в Китай, одно из наиболее глубоких впечатлений произвели на меня трудолюбие и организованность китайской молодежи. Такие качества воспитывались веками жесткой необходимостью выживания. Впечатляющая дисциплина молодых людей в Китае ярко проявлялась и в дни праздников, когда огромные колонны студентов, собиравшиеся на окраинах города, с раннего утра продвигались к центру и ждали своей очереди продефилировать по площади Тяньаньмэнь. Это была многочасовая и, надо сказать, далеко не легкая процедура. Поражало то, что демонстранты не покидали колонны, а оставались каждый на своем месте. Если отлучались, то только на короткое время по надобности. (По традиции, в китайской столице вдоль улиц, запланированных для движения демонстрантов, заранее строятся временные туалеты и водопровод с кранами.)³³

Трудолюбие и организованность, как и предприимчивость, – замечательные качества китайцев, которые помогают им решать многие свои проблемы. И именно эти качества принялись разрушать организаторы «культурной революции».

Спекулируя на реальных трудностях и невзгодах, выпавших на долю молодых людей, на многочисленных нерешенных социальных проблемах, организаторы «культурной революции» разжигали у молодежи фанатизм, злобу и ожесточение, которые они стремились направлять против своих политических противников. Однако результатом такой «воспитательной» работы были не только расправы над каппутистами, но и проявления анархизма, отлынивание от работы на тех предприятиях, которые еще действовали, жестокие драки между представителями различных организаций хунвэйбинов и цзаофаней.

Летом 1967 года мне случилось самому оказаться в эпицентре одной из самых грандиозных драк в Пекине и посмотреть ее, что называется, «изнутри». А было это так.

Я возвращался из южной части города в посольство, находящееся в северо-восточном районе. Пересекая улицу Чананьцзе, прорезающую весь Пекин с востока на запад, я обратил внимание на то, что въезд на известную торговую улицу Ванфуцзин, через которую лежал мой путь, перекрыт цепочкой солдат. Однако, увидев мою машину с дипломатическим номером, они расступились и дали мне проехать. Со всех сторон на улицу и вдоль улицы в одном направлении со мной спешили толпы молодежи. Плотность людей увеличивалась. Подъезжая к универмагу «Байходалоу», я уперся в толпу отчаянно дерущихся людей. На сигнал они не реагировали. Хотел дать задний ход, но обнаружил, что и позади моей машины идет такая же драка. По лозунгам и отдельным выкрикам я понял, что идет борьба за «захват власти» в этом крупнейшем в Пекине универсальном магазине. «Бойцы» были так заняты своим делом, что не обращали на меня никакого внимания, если не считать попыток использовать машину как естественный барьер, одним помогающий нападать, другим – обороняться.

Вдруг я услышал объявление по мегафону: «У нас здесь оказался иностранец, ему надо дать возможность уехать». Я сомневался, что в создавшейся обстановке кто-либо обратит внимание на этот призыв. И все же сохранившаяся еще привычка молодых китайцев выполнять приказы взяла верх – меня выпустили. Было странно и, признаюсь, забавно наблюдать, как колошматившие друг друга люди прекращали драться и расступались, давая мне дорогу. Стоило, однако, машине проехать, как позади нее дерущиеся вновь вступали в схватку.

Многие дипломаты были потрясены тем, что произошло на площади Тяньаньмэнь 1 октября 1967 г. Кому-то из близких к Мао людей пришла в голову мысль, что на традиционном вечернем праздничном фейерверке по случаю 18-й годовщины образования КНР «великому кормчему» (как называли тогда вождя) следует подниматься на трибуну не по боковой и задней лестницам, а «из масс», то есть проехав и пройдя по середине гигантской площади. В другое время это, может быть, и удалось бы: вся площадь была разбита военными на квадраты, приняты другие меры предосторожности. Не учли только одного: молодой китаец октября 1967 года уже не походил на своего собрата двумя-тремя годами раньше. Как только появились автомашины с Мао и другими руководителями, площадь задвигалась, огромная масса людей, сминая заградительные цепи солдат, покатилась в сторону автомашин. Мимо трибуны, выделенной для иностранных дипломатов, понесли раздавленных... От затеи пришлось отказаться.

Впрочем, надо отдать должное китайским функционерам, организовывавшим массовые мероприятия времен «культурной революции». Они делали все возможное в политической обстановке того времени, чтобы с помощью армии как-то удерживать ситуацию под контролем. Их несомненной заслугой является то, что, хотя в столицу приезжали миллионы людей, и она была перегружена сверх всякой меры, в городе не было эпидемий, которые порой казались неизбежными. Летом приезжие хунвэйбины и цзаофани спали прямо на вокзальной площади. Поэтому, чтобы, например, встретить какую-либо делегацию, прибывающую в это неудобное время суток, приходилось осторожно пробираться, перешагивая через спящих людей и вдыхая крепкий запах тысяч немытых тел.

ПОСОЛЬСКИЕ БУДНИ ВРЕМЕН «КУЛЬТУРНОЙ РЕВОЛЮЦИИ»

Развертывание «культурной революции» в Китае поставило перед нами, как и перед другими аккредитованными в этой стране посольствами, вопрос об адекватной информации о ней своих правительств. Для нас важно было разобраться и доложить в Москву о том, в чем состоит суть происходивших событий, к каким переменам в Китае они могут привести и как все это может затронуть интересы Советского Союза. С самого начала нам было ясно, что то, что мы наблюдали, не имело никакого отношения ни к культуре, ни к революции, ни к принятому в марксистско-ленинской теории термину «культурная революция». Не требовались ни бинокли, ни микроскопы, чтобы рассмотреть, что речь шла об очередном, еще более масштабном витке борьбы за власть. Но кто борется, против кого и с какими целями, а главное – к чему это может привести, – оставалось еще загадкой.

Большие трудности для поиска ответов на эти вопросы создавало то, что инициаторы «культурной революции» готовили ее тайно, скрывая и камуфлируя свои замыслы не только от внешних (иностранных) наблюдателей, но и прежде всего от тех сил внутри своей страны, против которых она была направлена.

В практическом плане возникло две проблемы. Первая – это сбор и получение первоначальной информации. К началу «культурной революции» наши источники информации были весьма ограниченными. Китайские власти лишили нас прежней привилегии подписываться на местную печать. Советские консульства, ранее имевшиеся в разных точках страны, были закрыты. Из-за недостатка свободно конвертируемой валюты мы были крайне ограничены в возможностях получать гонконгскую и тайваньскую печать, в которой иногда содержалась интересная и более или менее достоверная информация о событиях в континентальном Китае.

В нормальных условиях разобраться в обстановке иностранным дипломатам помогают беседы с официальными лицами и представителями общественности страны пребывания. Конечно, нередко при этом имеет место и преднамеренная дезинформация, но это уже дело дипломата разобраться, где правда, а где ложь. Однако в Китае того времени такая возможность для нас была близка к нулю. Когда началась «культурная революция», китайские должностные лица, с которыми мы могли общаться, были так запуганы, что от них трудно было что-либо услышать, кроме общих фраз и лозунгов, заимствованных из последних номеров газеты «Жэньминь жибао». Долгое время они и сами, по-видимому, не могли еще сообразить, что же происходит в их стране и как это надо преподносить иностранцам. Поэтому разговоры с ними приносили мало пользы, хотя иногда и давали возможность составить представление об атмосфере в тех учреждениях, где работали собеседники.

Разговаривать с китайскими представителями было тяжело: они нервничали, постоянно опасались какого-нибудь подвоха, в самом невинном вопросе усматривали потайной смысл. Иногда срывались и переходили на брань в адрес нашей страны. Поэтому, когда к нам на прием приходили китайские должностные лица, мы, разумеется, не упускали возможности поговорить с ними, однако, как правило, старались не донимать их излишне расспросами и не ставить таким образом наших гостей в затруднительное положение. Если у них было что сказать (другими словами, если им было разрешено или поручено что-то сказать), они сами не упускали случая это сделать.

В таких условиях мы, что называется, до дыр зачитывали центральные китайские издания, особенно публикуемые в них официальные документы. Ведь часто не только обнародование, но и фальсификация или сокрытие фактов, которые затем становились известными, тоже говорили о многом и позволяли делать определенные выводы.

Коль скоро речь зашла о китайской официальной печати, вспоминается курьезный случай, который произошел летом 1967 года и в какой-то мере характеризует тогдашнюю атмосферу в Пекине. Как-то почтальоны, доставлявшие в посольства прессу, неожиданно вернулись и стали просить, чтобы им возвратили газеты «Жэньминь жибао», взамен которых они предлагали принести новые экземпляры. Разумеется, это вызвало интерес у дипломатов, которые, оставив у себя одну-две газеты и вернув остальные, стали тщательно их прочитывать и сравнивать с вновь принесенными изданиями. Однако найти разницу между новой и старой газетами оказалось очень трудно: «крамола» (о, ужас!) содержалась в многократно повторяемой здравице в честь Мао Цзэдуна (при чтении газеты такие места ради экономии времени обычно просто пропускались, поэтому, если бы китайцы не потребовали вернуть газеты обратно, никто бы об опечатке так и не знал). В здравице был заменен один иероглиф, в результате чего пожелание «десяти тысяч лет безграничного долголетия» Председателю превратилось в пожелание противоположного смысла – «безграничного отсутствия долголетия». Осталось неизвестным, была ли это случайная опечатка или чья-то провокация, которая в обстановке маниакального возвеличивания вождя могла послужить предлогом для перетряски редакции, издательства и типографии газеты.

В период «культурной революции» в Китае произошло то, что было немыслимым со времени образования КНР: появилась «независимая печать» – газеты, издаваемые различными организациями хунвэйбинов и цзаофаней. Конечно, «независимость» эта была, мягко говоря, весьма относительной: каждое издание имело своего закулисного хозяина. Тем не менее, эти издания (или «хунвэйбиновки», как мы их называли) сильно отличались от официальной прессы конкретностью материала и остротой оценок событий и отдельных лиц.

В них нередко можно было прочитать, например, о последних высказываниях того или иного деятеля не только на массовом митинге, но и на закрытом заседании Политбюро или «Группы по делам культурной революции». Если принимать происходившее за чистую монету, то получалось, что учащиеся средней школы или студенты вуза, издававшие «хунвэйбиновку», располагали большим объемом внутрипартийной информации, чем редакции официальных органов ЦК КПК. Как бы то ни было, через эту печать мы получали немало сведений, добыть которые иным путем было либо трудно, либо вообще невозможно, в том числе о позиции тех или иных деятелей, о репрессиях в отношении видных членов партии и т.д.

«Хунвэйбиновки» обычно распространялись уличными торговцами с рук. Правда, иногда вводились запреты на их продажу иностранцам, однако обычно эти запреты действовали лишь несколько дней.

Другим важным источником информации служили плакаты и «дацзыбао», вывешиваемые на улицах Пекина. Постепенно мы определили места (например, около западного въезда в Чжуннань-хай), где появлялись плакаты и «дацзыбао», содержавшие наиболее достоверные сведения. Мы их читали, иногда переписывали, если этому не препятствовали находившиеся поблизости китайские представители. Постоянно действующего запрета на чтение этих материалов иностранцами со стороны китайских властей не было. Иногда хунвэйбины даже помогали нашим сотрудникам читать их настенные публикации.

В. Грешных, которому было поручено сделать опись плакатов и «дацзыбао», вывешенных около посольства, рассказывал мне, например, о таком случае: сначала, когда он приступил к выполнению задания, хунвэйбины хотели его прогнать и даже не прочь были побить. Но затем подошли какие-то люди и разъяснили им, что переписывать плакаты и «дацзыбао» – его служебная обязанность, исполнению которой не следует мешать.

К сожалению, не всегда была такая идиллия. Временами дело приобретало неприятный оборот, чтение «дацзыбао» было связано с риском.

Весьма ценными и незаменимыми были личные наблюдения в городе, на протокольных мероприятиях, по телевизору и т.д. Немало сведений и идей приносили беседы с иностранными дипломатами и корреспондентами в Пекине. Среди сотрудников посольств социалистических стран, ряда азиатских государств, в частности Индии, а также Англии, Франции и некоторых других были хорошие знатоки Китая и опытные дипломаты, которые серьезно изучали страну и происходившие в ней процессы. Беседы с ними позволяли проверять правильность наших оценок и выводов, обращать внимание на новые грани «культурной революции», рассматривать их не в плоском, а в стереоскопическом отображении. Хотя приходилось сталкиваться и со случаями явного подброса отдельными иностранцами дезинформации, рассчитанной на то, чтобы еще более «заклинить» наши и без того тяжелые отношения с Китаем.

Вторая проблема, осложнявшая информационную работу, состояла в том, что нередко было трудно сразу понять подлинный смысл тех или иных высказываний, содержавшихся в официальных органах пропаганды и иных источниках информации. Дело в том, что Мао Цзэдун и его сторонники в политических разборках со своими противниками постоянно прибегали к эзоповскому языку и к использованию имен персонажей из древних китайских книг, изобретали термины, которые были непонятны для непосвященного человека. Это имело место практически на всех этапах «культурной революции», начиная с заявления о наличии в Китае 60-х годов «буржуазных штабов» (что за «штабы»? Откуда они взялись?) и кончая борьбой против Конфуция, умершего несколько тысячелетий назад, или жаркой дискуссией по поводу старинного романа «Речные заводи».

Такая игра в поэтичные термины и искаженные понятия, заимствованные из глубины веков, ставила посольство в сложное положение. Но, даже разобравшись, мы часто сталкивались с другой проблемой: как обо всем этом ясно, понятно и убедительно доложить в Москву? Нам, например, было видно, что, «критикуя Конфуция», авторы материала нападают на Чжоу Эньлая. Но надо было находить еще такую форму доклада, чтобы и в Москве увидели, что это действительно так, а не наша фантазия.

Однажды, например, меня подняли с кровати под утро: из МИД СССР пришел срочный запрос с требованием пояснить, что имеется в виду под словами «четыре модернизации», использованными мною в отправленной вечером шифровке. В то время этот термин, обозначавший идею модернизации сельского хозяйства, промышленности, обороны, науки и техники, употреблялся и в китайских, и в наших документах настолько часто, что я счел его общеизвестным и не стал еще раз пояснять. Но попал документ к дежурному ответработнику-некитаеведу, и оказалось, что для него это был ребус.

Впрочем, подобные проблемы возникали и у других посольств. Однажды, например, британский поверенный в делах г-н Фэн с юмором рассказывал о трудностях, которые он испытывал при подборе заголовка к подготовленной его посольством информации о дискуссии вокруг старинного романа «Речные заводи», являвшейся отражением очередной схватки в китайских верхах.

– По действующим в Форин офис канонам, – говорил англичанин, – я должен был определить тему сообщения кратко, исходя из того, как определяют событие сами его участники. В данном случае наиболее уместным был бы заголовок: «Речные заводи». Но если в Лондоне увидят, что я посылаю телеграмму о романе, написанном сотни лет назад, там сочтут, что у меня что-то случилось с психикой, и, не читая текст дальше, срочно вышлют в Пекин врача. Любой же другой заголовок будет отступлением от принятых правил.

Но шутки шутками, а проблема действительно была, причем достаточно серьезная. Положение усугублялось тем, что большинство наших дипломатов-китаеведов специализировались по современному Китаю и, за редкими исключениями, испытывали большие трудности, когда надо было разбираться в вопросах, касающихся отдаленного прошлого этой страны.³⁴

И наконец, последнее в этом контексте замечание – об информационной деятельности посольства времен «культурной революции». Как-то известный российский ученый-китаевед спросил меня: «Когда посольство обнаружило развертывание этой кампании и впервые доложило о ней в Москву?» Ответить на этот вопрос я не смог. Установление посольством факта развертывания в Китае «культурной революции» не было разовой акцией. Ее познание представляло для нас, если позволительно в данном случае употребить известные слова Гегеля, "сам логический и исторический процесс". По мере того как развивались отдельные стороны политической жизни Китая, сливавшиеся постепенно в единый поток "культурной революции", посольство информировало о них Центр без претензий на всеобъемлющее освещение вопроса и знание абсолютной истины. Мы понимали, что Китай переживает один из наиболее ответственных кризисных моментов своей истории, и потому стремились к максимальной объективности в своих оценках, старались не поддаваться эмоциям.

---

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10