Скачать книгу |
|
ДИПЛОМАТИЯ ХУНВЭЙБИНОВ.
ЭВАКУАЦИЯ СОВЕТСКИХ СЕМЕЙ
С началом "культурной революции" в Китае условия труда и жизни иностранных представителей, и в первую очередь советских людей, в Пекине стали резко ухудшаться. Коммюнике XI пленума ЦК КПК восьмого созыва, опубликованное 12 августа 1966 г., не оставляло сомнений, что во внешнеполитическом плане развертываемая кампания направлена на серьезное обострение советско-китайских отношений и на вытравливание самой идеи дружбы с северным соседом, пустившей корни в китайском обществе. В развязной форме заявлялось о неприятии нового советского руководства и подтверждалось, что Китай отклоняет идею единства действий в оказании помощи Вьетнаму.
Разумеется, в духе времени все это облекалось в крикливую "антиимпериалистическую" фразеологию и сопровождалось заклинаниями типа: «Наш народ – великий народ. Наша страна – великая страна. Наша армия – великая армия» и т.п.
По существу, готовилась почва для радикальной переориентации позиции Китая на международной арене. Наряду с этим перед внешней политикой страны ставились на ближайший период и сугубо утилитарные задачи: необходимо было обеспечивать текущие потребности «культурной революции», то есть разжигать ксенофобию и шовинизм, отсекать возможность смычки оппозиции с внешним миром, предотвращать или, по крайней мере, сокращать влияние последнего на ход событий в Китае.
Делалось все это грубо, топорно, зачастую принимало форму вульгарных бесчинств в отношении посольств и других иностранных учреждений, их сотрудников и членов семей. Люди, оказавшиеся у руля власти в Китае, принялись демонстрировать свое полное пренебрежение элементарными нормами международного права, их страна стала выглядеть на мировой арене не высокоцивилизованным государством с многовековой культурой, а скорее «слоном в посудной лавке». Не оставалось и намека на тот профессионализм, который стремился привить китайской дипломатии Чжоу Эньлай и который Чэнь И после своего назначения на пост министра иностранных дел еще пытался как-то поддерживать.
«Группа по делам культурной революции» явно не доверяла аппарату МИД КНР. Дело дошло до того, что в начале 1967 года в практику было введено присутствие контролеров-хунвэйбинов на беседах сотрудников китайского внешнеполитического ведомства с иностранными дипломатами.
Бывали даже случаи, когда такие контролеры предпринимали попытки вмешиваться в разговор. Мы (я имею в виду советских дипломатов) вежливо, но твердо их пресекали. Это продолжалось около полугода.
Зато более длительный срок сохранялся запрет работникам МВД (и других китайских учреждений, занимавшихся внешними связями Китая) называть свои должности. В одночасье все они превратились в «ответственных сотрудников соответствующих учреждений», так значилось даже в визитных карточках некоторых из них. Оставалось только гадать, что это за соответствующие учреждения и кем в них является твой собеседник – министром или дворником. Не знаю, какую пользу смог извлечь из этого тот, кто вводил такие смехотворные правила. Но неудобств для общения они создавали множество.
Например, летом 1967 года, будучи поверенным в делах СССР в Китае, я не смог передать по назначению документ советского правительства, адресованный главе китайского правительства. Принявший меня «ответственный сотрудник» МИД КНР отказывался уточнить свою должность и подтвердить наличие у него полномочий получить документ для премьера. Передавать его в таких условиях я счел унизительным для советской стороны и практически нецелесообразным: в МИД КНР хозяйничали хунвэйбины и никто не мог гарантировать на сто процентов, что текст дойдет до адресата неискаженным. Я доложил об этом в МИД СССР, и там было решено передать документ через китайского поверенного в делах в Москве.
Первое наше уличное знакомство с хунвэйбинами состоялось 22 августа 1966 г., когда мы с Ю.И. Раздуховым направились на аэродром для участия в проводах приезжавшего с визитом в Китай вице-президента Замбии, который из Пекина вылетал в Москву.
Едва отъехав от посольства, мы увидели груду камней, на которой возвышался портрет Мао Цзэдуна. Находившаяся рядом группа китайцев стала требовать, чтобы мы вышли из машины (которая, как положено, шла под государственным флагом СССР) и «прошли пешком, склонив головы перед портретом Председателя Мао». Убедившись, что пропускать машину не собираются, мы вернулись в посольство. Посоветовавшись, решили, что я сяду за руль машины и один поеду на аэродром. Это явно не было предусмотрено заготовленным сценарием провокации. После некоторой заминки ее исполнители объявили по радиорепродукторам, что, «поскольку машина ехать без водителя не может», они меня пропускают, и расступились, дав мне возможность проехать.
Прибыв на аэродром, я нашел вьетнамского посла, исполнявшего тогда обязанности дуайена дипломатического корпуса в Пекине, информировал его о случившемся и стал наблюдать за тем, что произойдет дальше. Посол прошел в зону, где находились члены китайского руководства, и поговорил с Чэнь И, который, в свою очередь, подошел к Чжоу Эньлаю и, судя по всему, довел до его сведения сообщение дуайена. Однако никакой реакции не последовало.
Тем временем Ю.И. Раздухов заявил протест в МИД КНР, которое, однако, не только не извинилось, но и взяло под защиту организаторов акции.
За этим последовала серия провокаций в отношении сотрудников посольства, других советских учреждений и членов их семей. 25 января китайские граждане затеяли ссору на Красной площади в Москве, которая послужила сигналом для начала бесчинств в отношении советских граждан в Пекине.
Перед посольством начались массовые шествия. Ворота, забор и прилегающие здания были обклеены плакатами враждебного нашей стране содержания. Тут же вывешивались чучела советских руководителей, макеты гробов, виселиц и прочие реквизиты. По периметру нашей территории были установлены мощные громкоговорители, которые работали сутки напролет, мешая и трудиться, и отдыхать (причем занимались этим делом, по всей вероятности, профессионалы, знавшие, как использовать сильный звук для разрушения нервной системы людей: ночью репродукторы ревели с интервалами и люди просыпались то от шума, то от внезапно наступавшей тишины, за которой через небольшой промежуток времени вдруг начиналась новая звуковая волна, и т.д.).
Посольство практически было блокировано: выезд из него и въезд были затруднены, а временами и вообще невозможны. Сотрудники, выезжавшие в город, подвергались нападениям и издевательствам. Их машины нередко обливались клеем, облеплялись листовками и портретами Мао, соломой и т.д., иногда закрывали даже ветровое стекло, так что вести машину было тяжело и опасно: дорогу можно было рассмотреть только в остававшиеся извне щели, а кругом, в том числе перед машиной и по бокам, бегали дети (хорошо, что обошлось без наездов, которые легко могли произойти в таких условиях и которых мы очень опасались).
Демонстрируя полное пренебрежение элементарными нормами международного права, китайские власти допускали применение физического насилия даже в отношении лиц, пользовавшихся дипломатическим иммунитетом, в частности 1-го секретаря М.П. Курбацкого, 2-го секретаря Н.Г. Наташина, которым часто приходилось выезжать по служебным делам в город.
Посольство доложило о создавшейся ситуации в Москву. Советское правительство вынуждено было принять решение об эвакуации членов семей служащих советских учреждений. Это была тяжелая операция. Люди должны были собраться в сжатые сроки. Проблемы возникали и с транспортом, и с тарой, и с упаковочным материалом, а главное – нужно было как-то защищаться от хулиганских выходок бесчинствовавшей китайской молодежи у посольства и на аэродроме. Наши люди – а это в основном были женщины и дети – должны были проходить на посадку через узкий коридор из выкрикивавших лозунги и улюлюкавших хунвэйбинов и цзаофаней. На каждом месте багажа тушью делали враждебные нам надписи, при досмотре в чемоданы засовывались антисоветские листовки.
Нам оказали хорошую, порой самоотверженную помощь представители посольств социалистических и других дружественных государств, в том числе западных стран, например Франции, а также (сейчас об этом уже можно сказать вслух) отдельные работники пекинского аэропорта и таможенники, которым было стыдно за то, что творилось там, и что пришлось испытать советским женщинам и детям.
Запомнился такой эпизод. Во время эвакуации членов семей в феврале 1967 года был прислан грузовой самолет для личных вещей отбывавших. И вот, когда загрузка подходила к концу, ко мне подошли наши сотрудники (каждый самолет отправлял кто-то из советников посольства. На этот раз была моя очередь) и сказали, что наши рабочие по ошибке погрузили часть непросмотренного багажа. Назревал скандал. В самолет уже было загружено 8-10 тонн багажа. Таможенные власти могли потребовать его вытащить и заново просмотреть. Время было позднее, и работы хватило бы на всю ночь, а для хунвэйбинов появилась бы дополнительная возможность покуражиться над советскими людьми. Я решил попытаться уговорить таможенников не обращать внимания на случившуюся оплошность. Но этого даже не потребовалось. Едва поняв, что случилось, они объявили таможенный досмотр оконченным и стали кричать, чтобы мы убирали «свои поганые вещи». Хунвэйбины, не разобравшись, в чем дело, тоже стали кричать, чтобы мы убирали «свои поганые вещи». Наши товарищи поспешили завершить погрузку багажа, и все мы вздохнули с облегчением.
Отъезд семей проходил на фоне «забастовки» работавшего в посольстве китайского технического персонала, в руках которого было жизнеобеспечение посольского городка – отопление помещений, питание, транспорт (большинство водителей были китайцы), уборка помещений, ремонт сантехники и т.п. Все это разом застопорилось. Из Москвы нам быстро выслали бригаду молодых рабочих, набранных из военнослужащих. Но до их прилета обязанности по обеспечению жизнедеятельности коллектива приходилось выполнять дипломатам и другим сотрудникам советских учреждений.
Что касается китайского персонала, то нам с ним пришлось расстаться. И мы, и многие из них испытывали чувства сожаления и даже горечи.
Значительная часть этих людей работала с момента открытия посольства в Пекине, причем работала добросовестно и хорошо (правда, китайские органы в последние годы стали все больше присылать к нам работников, не скрывавших своего враждебного отношения к СССР, но их было все же меньшинство).
Надо сказать, что китайские власти не ожидали, что мы пойдем на такой шаг. Когда они увидели, что это серьезно, то мне в Бюро по обслуживанию иностранцев попытались предъявить обвинение в нарушении посольством Конституции КНР, которая якобы запрещает такое увольнение, причем для убедительности китайский собеседник размахивал ее текстом. Я попросил показать мне статью Конституции, где это записано. Найти что-либо подобное он не смог. После этого разговор перешел в плоскость делового обсуждения условий увольнения, в том числе и размера компенсации увольняемым. Поспорив, мы нашли справедливое решение этого вопроса, которое затем было одобрено Москвой.
В феврале 1967 года МИД КНР передал посольству «важное уведомление» о том, что впредь китайские власти не гарантируют безопасности советских сотрудников вне территории посольства. Это был принципиальный вопрос. МИД СССР сделал по этому поводу заявление, в котором квалифицировал поведение китайских властей как грубое попрание всех международных норм, лишающее дипломатическое представительство возможности нормально функционировать.
Некоторое время спустя китайским властям потребовалось передать документ посольству, в связи с чем Ю.И. Раздухов был приглашен в МИД КНР. Обсудив создавшуюся ситуацию, мы пришли к выводу, что, пока действует «важное уведомление», ехать поверенному в делах не следует. Но в то же время не надо было и отказываться в прямой форме, поскольку это могло быть использовано для обвинений советского посольства в нежелании выполнять свои функции, что затянуло бы узел еще туже. Поэтому в МИД КНР был дан такой ответ: поверенный в делах приедет туда, как только будет восстановлена дипломатическая неприкосновенность персонала посольства. Из МИД КНР нам стали звонить и настаивать, чтобы советский поверенный в делах конкретно ответил, приедет он или нет. Но Ю.И. Раздухов проявил твердость, повторяя в разных вариантах суть ранее сделанного заявления. Кончилось дело тем, что из Протокольного отдела МИД КНР официально сообщили, что срок действия «важного уведомления» истек. Мы, конечно, не переоценивали значения этого заявления: признание на словах иммунитета советских дипломатов отнюдь не было гарантией, что он будет соблюдаться. Тем не менее, это был успех, причем не только наш, но и тех здравомыслящих сотрудников китайского МИД, которые отстаивали такое решение.
В начале лета Ю.И. Раздухов уехал в отпуск до осени. Обязанности поверенного в делах СССР в КНР были возложены на меня. Будучи всего лишь год назад назначенным на должность советника, я впервые возглавил посольство, причем произошло это в весьма трудное время, когда китайская сторона откровенно вела демонтаж отношений с СССР. Оказавшись в новой роли, я начал с того, что постарался сформулировать для себя задачи, которые вытекали из складывавшейся обстановки.
Анализ внутриполитических событий в Китае и эволюции его политики в отношении СССР приводил к выводу, что среди тех, кто оказался у кормила власти после чистки «каппутистов» и приобретения властных функций членами «Группы по делам культурной революции», имеется влиятельная когорта деятелей леворадикального толка (к ним относились Кан Шэн, Чэнь Бода, Цзян Цин и взращенные под их крылышками молодые политики), которые ради достижения своих целей могли пойти на крайние меры, вплоть до полного разрыва отношений с СССР. Если бы такое случилось, был бы нанесен существенный удар по национальным интересам обеих стран: это сказалось бы на международных позициях Москвы и Пекина, существенно ослабив их, могло бы серьезно повлиять и на ситуацию внутри наших стран.
Для нас разрыв с Китаем был бы и весьма неудачен по времени: шел 1967 год, страна готовилась торжественно отметить свое 50-летие, и такой поворот событий мог оказаться ложкой дегтя в праздничной бочке меда.
Из всего этого вытекало, что усилия посольства необходимо было в первую очередь сосредоточить на том, чтобы всеми имеющимися средствами предотвратить разрыв и содействовать сохранению нашего присутствия в Китае. С этим была связана и другая приоритетная задача – обеспечение безопасности сотрудников советских учреждений в Пекине и поддержание на должном уровне их морального состояния. Наряду с этим, естественно, полностью сохраняло свою актуальность и оперативное информирование Москвы по вопросам внутриполитической обстановки в КНР и о ее внешнеполитической деятельности. Все это, разумеется, не исключало выполнение и других свойственных посольству функций.
Свои размышления я перепроверял в беседах с руководящим составом посольства и других советских учреждений. Коллеги делились своими мыслями и соображениями. Это содействовало укреплению столь необходимой в тех условиях сплоченности советского коллектива. В связи с этим я с особой благодарностью вспоминаю советника по экономическим вопросам П.Н. Лысова, совмещавшего в то время свой пост с обязанностями секретаря объединенного парткома, советника Ю.И. Дроздова, старших сотрудников торгпредства, аппарата военного атташе, ТАСС. Немало полезных идей исходило и от рядовых сотрудников не только оперативно-дипломатического, но и технического состава.
Поскольку «культурная революция» продолжала набирать темпы, мы в посольстве ожидали, что летом 1967 года китайцы предпримут новые шаги, направленные на дальнейшее усиление напряженности в отношениях с СССР. К сожалению, этот пессимистический прогноз оправдался. Объектами провокаций все чаще становились принадлежащие Советскому Союзу транспортные средства, в особенности безоружные гражданские суда («Гидрограф», «Свирск» и др.). Однако главной мишенью по-прежнему оставалось посольство, как политический орган, представлявший Советское государство. Защитить его физически было невозможно. Именно по нему мог быть нанесен удар, роковой для наших отношений. Начавшиеся в январе бесчинства в отношении советского дипломатического представительства волна за волной продолжались до конца лета.
Какую же тактику следовало противопоставить действиям китайской стороны? До меня доходили слухи, что в Москве имеются две точки зрения по этому вопросу. Одни считали наиболее эффективным методом действовать (прошу прощения у читателя за частое использование китайской терминологии) по любимому Мао Цзэдуном принципу «острием против острия», то есть на каждую враждебную нам позицию отвечать аналогичным или даже более сильным ударом по больным местам китайской стороны.35 Кстати, такие настроения были одно время и у определенной части нашего коллектива, главным образом у молодежи. Я считал такую точку зрения несостоятельной: приняв ее, можно было лишь помочь тем силам в китайском руководстве и обществе, которые рассчитывали с помощью оголтелого антисоветизма решить свои внутриполитические проблемы. А главное, такой образ действий не имел перспективы. К тому же он вряд ли нашел бы одобрение у мировой общественности, порадовав лишь наших заведомых противников.
Более разумным мне представлялось проведение взвешенной линии, сочетающей в себе неотвратимое и жесткое реагирование дипломатическими средствами на враждебные выпады китайской стороны с демонстрацией нашего неуклонного желания иметь нормальные отношения с КНР. В ажио было нашим поведением развеивать в
Китае настроения безысходности в советско-китайских отношениях, показывать, что происходившие в них негативные процессы являются временными, не носят необратимого характера.
Исходя из этих соображений, я счел мудрым шагом советского руководства направление 5 августа 1967 г. Центральным Комитетом КПСС, Президиумом Верховного Совета и Советом Министров СССР приглашения китайской делегации на празднование 50-летия Октябрьской революции. Китайская сторона, как и следовало ожидать, свою делегацию в Москву не послала. Однако это не смогло принизить политический резонанс советской акции, продемонстрировавшей, что наш курс на нормализацию отношений и восстановление добрососедства остается неизменным, его не поколебали ни «большая полемика», ни хунвэйбиновская уголовщина.
Нет ничего удивительного в том, что в ответ на наш дружеский жест китайские экстремисты стали еще более настойчиво вести линию на эскалацию напряженности в отношениях с СССР. Однако для того, чтобы предпринимать новые враждебные акции, им нужны были предлоги. Поэтому август был особо урожайным на провокации против посольства. Здесь и жестокое избиение советского дипломата Ю.Н. Неманежина, и подбрасывание подметных писем в автомашины советских работников (в августе в Пекине жарко, кондиционеров в машинах не было, поэтому приходилось ездить с открытыми окнами, чем пользовались «доброжелатели») с «заманчивыми» предложениями наладить тайные связи и т.п. По радиорепродукторам, установленным вокруг посольства, выдвигались, например, наглые требования «революционных масс» к поверенному в делах
СССР извиниться за публикацию в «Литературной газете» нелицеприятной статьи о Цзян Цин.
Вне Пекина наиболее крупная провокация была предпринята числа 10-го августа в связи с заходом в китайский порт Далянь советского судна «Свирск». На борт ворвались китайские власти, которые захватили и увезли капитана Коржова. Одновременно толпа китайских граждан попыталась расправиться с членами экипажа. Судно было исписано и обклеено оскорбительными для нашей страны лозунгами.
Капитан «Свирска» позвонил мне в посольство, подробно проинформировал о случившемся, подчеркнув, что команда судна не давала поводов для подобных действий китайских властей и граждан. Я как мог постарался приободрить его и команду, заверил, что Советское правительство своих моряков в беде не оставит и примет все меры для их освобождения.
Между тем меня насторожило такое обстоятельство: измываясь над Коржовым и его командой, китайские власти в то же время с готовностью предоставляли ему добротную связь с посольством (Коржов звонил не один раз). Невольно возникал вопрос: а не хотят ли они втянуть каким-то образом в эту провокацию посольство и тем самым заручиться поводом для новых акций против него? Хотя документальных доказательств у нас, разумеется, никаких не было, мы, тем не менее, обсудив этот вопрос, пришли к выводу, что считаться с такой возможностью необходимо.
Едва мы поговорили на эту тему, как приходит указание из Москвы направить в Далянь консульского работника для урегулирования вопроса о «Свирске». Мне и моим коллегам было абсолютно ясно, что эта поездка в лучшем случае ничего не даст, а скорее всего лишь поможет провокаторам запутать концы и переложить ответственность за случившееся на посольство. До тех пор пока китайские власти противостоят команде «Свирска», всем ясно, кто на кого напал и кто несет ответственность за случившееся. Хочешь не хочешь, а китайцам все равно пришлось бы отпустить «Свирск». Здесь они сталкивались не только с командой советского теплохода, но и со всей мореплавающей братией мира. Если же в дело вмешалось бы посольство, картина оказалась бы смазанной и для многих не очевидной. Это позволило бы провокаторам надолго задержать судно и выдвигать всякого рода надуманные обвинения в наш адрес.
Мне, конечно, было известно, как не любят на Смоленской площади отказы выполнять поручения. Тем не менее, учитывая возможные последствия, я счел необходимым доложить ситуацию, как она видится посольству, и просить согласия не направлять в Далянь нашего консульского работника. В Москве с моими доводами согласились.
Судно было освобождено после личного обращения А.Н. Косыгина к Чжоу Эньлаю.
Между тем обстановка вокруг посольства продолжала накаляться. В этих условиях мы стремились еще более скрупулезно фиксировать каждый факт враждебных действий против советских учреждений и их служащих. В целях повышения оперативности я иногда заявлял протесты в МИД КНР по факту, не запрашивая специального указания МИД СССР. В таких случаях посольство докладывало в Москву сразу и о случившемся, и о заявленном протесте.
В МИД КНР меня принимали без задержек, вскоре же после обращения. Обычно я излагал суть произошедшего, давал ему надлежащую оценку, заявлял протест и требовал, чтобы китайские власти обеспечивали в отношении советских учреждений и персонала соблюдение общепринятых норм международного права. Что бы ни случилось, китайский собеседник брал под защиту действия «революционных масс», нередко используя вместо аргументов грубые выпады в адрес нашей страны и руководства. Я, в свою очередь, на фактах показывал несостоятельность высказываемой им версии событий, опротестовывал использование в официальной беседе антисоветской брани и покидал здание МИД КНР. Так повторялось неоднократно.
При всей кажущейся тривиальности наших демаршей они были полезными, дополняя заявления Советского правительства и ноты, направляемые Пекину МИД СССР. Тем самым на китайскую сторону оказывалось систематическое политическое давление, игравшее определенную сдерживающую роль.
Представления посольства отличались тем, что, будучи непосредственными участниками событий, мы имели возможность конкретно показывать и доказывать, как возникал и развивался тот или иной инцидент, кто несет за него ответственность. В ходе визитов в МИД КНР я убеждался, что организаторы провокаций – а ими были, несомненно, структуры, подчиненные «Группе по делам культурной революции», и каншэновские спецслужбы – не спешили информировать внешнеполитическое ведомство и другие китайские инстанции о проводимых ими «мероприятиях» или же распространяли заведомо ложные сведения, рассчитанные на то, чтобы перекладывать ответственность за случившееся на советскую сторону. Не переоценивая значения наших заявлений, думаю, что они все же создавали определенные препятствия для такой дезинформации и подрывали доверие к китайским официальным версиям событий.
Что касается брани в отношении нашей страны, к которой практически постоянно прибегало принимавшее меня «ответственное лицо» китайского МИД, то формально у меня было основание ответить ему тем же. Но я на этот путь никогда не становился, считая перебранку ниже достоинства советского дипломата и не желая того, чтобы мои слова истолковывались как проявление неуважения к китайской нации или желание нанести личную обиду собеседнику. В моем понимании в обязанности дипломата входит поддерживание по мере необходимости контактов с представителями различных, в том числе недружественных, стран и общественных сил. А брань в этом деле не помощница. Она способна лишь нанести вред выполнению дипломатом своего служебного долга.
Интересно, что это обстоятельство не осталось незамеченным некоторыми работниками МИД КНР. В конце 80-х годов один из них сказал моему сыну, работавшему тогда в советском посольстве в Пекине: «Я помню, что твой отец умел находить неоскорбительные для нас, китайцев, слова при обсуждении очень острых вопросов в трудное время». Уверен, что такая линия поведения отвечала интересам решения задач, стоявших перед нами в области советско-китайских отношений.
Нарастание напряженности вокруг посольства и враждебности по отношению к советским людям требовало активизации работы с коллективом. Еще в самом начале «культурной революции» Ю.И. Раздухов ввел в практику проведение кроме регулярных совещаний оперативно-дипломатического состава общих собраний коллективов посольства и других советских учреждений, на которых разъяснялась обстановка и вытекавшие из нее задачи, давались ответы на возникавшие вопросы, обсуждались предложения, вносившиеся участниками таких собраний. Встречи, на которых присутствовали практически все советские сотрудники, не занятые неотложными делами, уже сами по себе позволяли людям лучше ощущать локоть друг друга. Будучи к тому же достаточно полно информированными об обстановке, они чувствовали себя увереннее и спокойнее.
Я продолжил практику проведения таких собраний, и это вполне себя оправдало, в частности и в тяжелые августовские дни. Одно из них я посвятил разъяснению политического смысла приглашения китайской делегации на празднование 50-летия Октябрьской революции, поскольку оно вызвало неоднозначную реакцию в коллективе, ежеминутно сталкивавшемся с враждебными действиями китайских властей.
За время, прошедшее с момента начала хунвэйбиновских акций против посольства, мы сумели изучить многие их повадки. Если, например, вокруг посольства стояли шум и гам, то, как правило, это не предвещало для нас каких-либо крупных неприятностей. И наоборот, когда становилось тихо, надо было быть начеку: именно в такой момент мог быть нанесен какой-нибудь неожиданный удар. Летом мы знали, в какие часы хунвэйбины уходят и когда появляются и т.д. С учетом этого мы давали рекомендации нашим товарищам, в какое время им можно сравнительно безопасно выходить или выезжать за ворота посольства, в том числе по личным надобностям, как себя вести в случае захвата или блокирования автомашины и т.п. Кстати, отдельные «проколы» (к счастью, небольшие), которые имели место в летний период, были связаны именно с отступлениями от этих рекомендаций.
Советские люди, оставшиеся в Пекине после эвакуации семей (вместе с семьями уехали и некоторые сотрудники, которые были сокращены или попросили их отправить по различным причинам в СССР), вели себя мужественно, не поддавались запугиваниям и шантажу. Не помню случая, чтобы кто-либо из дипломатов или технического персонала отказался выполнить какое-либо поручение, связанное с выездом в город в неспокойное время. Меня больше беспокоила возможность того, что кто-нибудь, например, из молодых людей, прибывших на смену китайскому техперсоналу, применит силу против зарвавшихся хунвэйбинов. Поэтому на общих собраниях и в доверительных беседах с ними приходилось разъяснять, что героизм состоит не в бездумном размахивании кулаками, а в расчетливых, невзирая на все трудности и опасности, действиях, направленных на решение поставленных задач. Проведенная работа дала результаты: даже во время налета на посольство, о котором речь пойдет впереди, срывов не было, хотя у каждого нервы были напряжены до крайности (лишь раз пришлось остудить горячие головы группы молодых рабочих, которые, вооружившись латунными трубами, готовы были броситься в драку с ворвавшимися на территорию посольства китайцами).
Могу только благодарить судьбу за то, что в это трудное время мне довелось работать с таким патриотически настроенным, сознательным коллективом, глубоко понимавшим свою ответственность перед Родиной. Все эти лучшие качества наших людей в полной мере проявились в тяжелые августовские дни. Особо подчеркну в связи с этим, что главное неотъемлемое качество любого работника загранслужбы – от посла до разнорабочего – патриотизм. В этом вопросе, по моему глубокому убеждению, не может быть никакой деидеологизации, никакого плюрализма мнений.
К середине месяца подъезд к посольству, его ограда, стены прилегающих домов вновь были обезображены враждебными нашей стране лозунгами, плакатами, карикатурами. По репродукторам стали повторяться всякого рода проклятия. В городе была сожжена принадлежавшая посольству автомашина «Волга».
Действия «революционных масс» в отношении посольства строго контролировались китайскими военными, число которых заметно возрастало. Дороги и переулки, ведущие к нашей территории, были перекрыты солдатами, причем перед воротами обычно стояли три цепочки. Однажды наши сотрудники видели, как солдаты избивали хунвэйбинов, пытавшихся по своей инициативе пробраться к посольству без указания властей.
Однако, когда 14 августа хунвэйбины поехали по периметру территории посольства на грузовике, наполненном булыжниками, которыми они выбивали окна служебных и жилых помещений, китайская охрана им не препятствовала: эти действия явно были санкционированы (всего в этот день у нас было выбито две сотни стекол).
Так же вели себя солдаты и 17 августа: они почтительно расступились и пропустили организованную толпу, которая, самочинно открыв ворота, вторглась на территорию посольства.
Как только начался налет, сотрудник посольства Д.А. Байдильдин от моего имени позвонил в МИД КНР, проинформировал о происшествии, передал официальный протест посольства и мое требование о незамедлительном принятии мер для прекращения бесчинств и удалении с территории посольства налетчиков. Поскольку китайские официальные власти никаких мер по защите посольства не принимали, периодически я поручал ему вновь и вновь звонить в МИД КНР. В ответ Байдильдин слышал одну и ту же фразу: «Не провоцируйте революционные массы». Бравший трубку отказывался назвать свое имя, но по голосу можно было узнать одного из крупных китайских дипломатов, специалиста по советско-китайским отношениям. Не знаю, какой смысл он вкладывал в свои слова, но для меня они звучали как предупреждение: главное в тот момент состояло в том, чтобы не дать поводов для расширения акции.
Нападавшие вели себя демонстративно вызывающе. Однако их поведение свидетельствовало, что они имели инструкции не переступать без видимого повода определенные, заранее очерченные им границы и не вторгаться в главное здание посольства. Чтобы пойти на это, им нужен был предлог. Они махали руками, галдели, били стекла, кое-где уцелевшие после 14 августа, ворвались в здание Консульского отдела, вытащили оттуда документы, радиоприемники, мебель и стали их жечь на кострах, разведенных во дворе посольства. На центральной клумбе против главного здания посольства был водружен портрет Мао Цзэдуна. Эти и другие подобные действия явно были рассчитаны на то, чтобы спровоцировать драку. Однако, сколько ни старались нападавшие, никакой «зацепки» они так и не получили. Убедившись в этом, налетчики строем покинули территорию посольства. Находившиеся за воротами резервы были разочарованы.
Во время нападения наши товарищи вели себя достойно, строго следовали заранее разработанному плану, что, собственно, и предопределило провал провокации. Среди наиболее отличившихся был молодой рабочий Мордяхин, дежуривший в тот день у ворот посольства. В будку, где он находился, летел град камней и кусков битума. Мордяхин не терял самообладания, действовал строго в соответствии с инструкцией. Укрывшись за выступом в стене, он по телефону докладывал обстановку вплоть до того момента, пока его грубо не вытолкали из будки. Покидая свой пост, он сумел унести с собой документы и ключи. Когда я доложил о его поведении, из Москвы пришло сообщение, что за проявленное мужество и выдержку он удостоен правительственной награды. Это было с удовлетворением встречено коллективом, и особенно его коллегами – молодыми рабочими.
Хорошо сработала в тот день группа водителей во главе с начальником гаража Пимкиным. Китайские налетчики намотали на горловины бензобаков двух автомашин тряпки и подожгли их. Однако задерживаться у этих факелов не стали, так как побоялись взрыва. Этим воспользовались наши товарищи, которые не без риска для себя сорвали горящие тряпки и спасли таким образом обе автомашины. Много добрых слов можно сказать и о других наших сотрудниках, переживших события 17 августа.
Подводя итоги состоявшегося нападения, мы не сомневались, что за ним должна последовать какая-то масштабная акция. Спрашивается, что реально получили от налета на посольство 17 августа его организаторы? Я пытался мысленно поставить себя на их место и проанализировать, каков, по их понятиям, мог быть выигрыш, чего они достигли в результате этой акции. Сколько я ни просчитывал вариантов, выходило одно: это была чистой воды провокация, рассчитанная либо на срыв с нашей стороны в посольстве, либо на ответную акцию против китайского посольства в Москве. Другими словами, организаторы налета искали повода для крупной диверсии в отношениях с СССР. Однако они его не получили.
Может быть, китайские историки когда-нибудь доберутся до документов того времени и дадут более точный ответ на этот вопрос. Но тогда нам было не до истории. Мы подводили итоги наших действий, обдумывали, как вести себя в ходе возможного более серьезного налета. Позднее в Москве мне говорили, что кое-кто в руководстве МИД до 17 августа усматривал в тревожных сообщениях посольства излишний «алармизм», однако последующие события заставили сторонников этой точки зрения прикусить язык.
На всех, разумеется, произвело впечатление то, что произошло через несколько дней с британским посольством в Пекине, возглавлявшимся тогда поверенным в делах г-ном Хопкинсом. Через день-два после налета на наше посольство он мне позвонил и сказал, что хотел бы нанести визит. Поскольку мы еще не успели привести в порядок после налета парадный въезд в посольство (а демонстрировать англичанину последствия погрома мне не хотелось), я принял его в здании нашего торгпредства. Хопкинс сообщил, что получил назначение на должность британского посла в одну из стран Латинской Америки и в ближайшее время покинет Пекин. Он выразил сочувствие по поводу нападения на наше посольство и с присущим многим англичанам апломбом заявил: «Вот с нами, британцами, этого никогда не произойдет».
Однако через пару дней, отправляясь на очередное протокольное мероприятие, я обратил внимание на то, что несколько сот китайских солдат из числа тех, которые постоянно концентрировались вокруг нашего посольства, бросились к грузовикам и стали спешно в них запрыгивать. Первая мысль, которая у меня появилась: а не начнется ли в мое отсутствие новое нападение на наше посольство и не стоит ли мне поскорее возвращаться? Но, убедившись, что грузовики с солдатами куда-то уезжают от посольства, я понял, что что-то происходит в другом месте. Прибыв на протокольное мероприятие, от дипломатов, проживавших в дипломатическом квартале «Вайцзяо далоу», я узнал, что китайские «революционные массы» только что сожгли дотла здание находившегося там британского посольства. Г-н Хопкинс оказался под, своего рода, домашним арестом: покидать место жительства ему разрешалось только в сопровождении многочисленной китайской вооруженной охраны, а для посещения других посольств он должен был за два дня спрашивать разрешения у МИД КНР.
Впрочем, юмор не покидал англичанина и в этой обстановке. На приемах он шутил, обращаясь к главам других посольств: «Ни у одного из вас нет гарантии личной безопасности, а меня сопровождает целый отряд защитников».
Приблизительно в это же время состоялось нападение на монгольское посольство.
Нарастание актов вандализма в отношении иностранных представительств, естественно, стало все больше беспокоить дипломатический корпус. Налет на наше посольство слишком острой реакции в нем не вызвал: все знали, что советско-китайские отношения находятся на пределе, некоторые считали, что неприятности между нами и китайцами – в порядке вещей. Однако то, что произошло с англичанами, показывало, что никто не застрахован от подобной участи.
Вскоре после сожжения британского посольства ко мне неожиданно приехал советник-посланник посольства Франции П. Серль. Он предложил устроить коллективный демарш дипкорпуса в Пекине с осуждением действий китайских властей по отношению к иностранным представительствам. Причем сделать это, говорил он, надо сегодня, поскольку на следующий день мог вернуться в Пекин дуайен дипкорпуса посол Камбоджи, который наверняка откажется от осуществления демарша и таким образом предотвратит его. От меня требовался немедленный ответ.
Обдумав ситуацию, я отклонил это предложение, сославшись на то, что советская сторона уже опротестовала действия китайцев на более высоком уровне. Я был убежден, что протест дипкорпуса положительных результатов не даст, но может быть использован для разжигания ксенофобии китайскими экстремистами. Другое дело, если бы своим демаршем мы могли поддержать какие-то трезво мыслящие силы в китайском руководстве. Но было не меньше (а скорее даже больше) шансов на то, что мы им только навредим. Не исключено, что если бы я поддержал предложение П. Серля, то последующие события в советско-китайских отношениях приняли бы более зловещий оборот.
К тому времени ксенофобия превратилась чуть ли не в официальную идеологию в Китае, ее лишь прикрывали, как фиговым листком, красными тряпками хунвэйбиновских и цзаофаневских повязок. Поэтому тут необходимо было проявлять максимальную осторожность и осмотрительность.
Коль скоро речь зашла о ксенофобии китайцев и их враждебности к нашей стране, считаю, однако, долгом, к чести лучших представителей китайской нации, сказать, что нередко тут многое преувеличивается.
Не отрицая известных фактов о зараженности значительных слоев китайского общества дурманом вражды к северному соседу и другим народам, в то же время на основании личного опыта могу засвидетельствовать, что этот дурман не был всеобщим даже в годы «культурной революции», когда ее инициаторы апеллировали к самым низменным чувствам нации, которая на протяжении многих столетий была задавлена тяжелым покрывалом феодализма.
Конечно, общался я преимущественно с китайским чиновничеством и интеллигенцией. Показателем их настроений было не только то, что они говорили, но и то, как они себя вели. Кстати, несколько раз мне доводилось слышать комплименты совершенно незнакомых китайцев в адрес нашей страны. Например, в первой половине 60-х годов в пекинском универмаге ко мне подошел сравнительно молодой китаец и, убедившись, что я советский гражданин, сказал: «Я знаю, как много помогала нам ваша страна в развитии геологии. Передайте благодарность от нас, китайцев, Советскому правительству». Произнес он все это быстро, негромко и тут же исчез. Такие случаи были не единичны.
Что касается рабочих и крестьян, то с ними мне беседовать приходилось немного. Об их настроениях я больше узнавал из печати, косвенных источников. Но были и личные наблюдения. Когда, например, рабочих пекинских предприятий приводили к посольству демонстрировать свой гнев «советским ревизионистам», они у наших ворот, подчиняясь командам, кричали, неистовствовали, размахивали лозунгами. Но стоило им отойти на некоторое расстояние – и картина менялась: пропуская машину с советским флагом, они не только не проявляли никакой враждебности, но и нередко вели себя дружелюбно, улыбались, помахивали руками в знак приветствия.
Можно сказать, что эти и подобные им наблюдения носят случайный характер, что они вряд ли могут стать базой даже мало-мальски серьезного социологического исследования. Безусловно, это так. Но, с другой стороны, нельзя списывать со счета те факты, примеры которых здесь приведены, особенно если учесть, что они были на протяжении ряда лет непременной составной частью китайского политического пейзажа.
35 Это подтверждает в своих мемуарах и М.С. Капица, который рассказывает, что после одного из налетов на советское посольство у нас нашлись горячие головы, которые предложили в ответ «пощекотать» китайское посольство в Москве. Однако эта идея в МИД СССР была отвергнута (см. Капица М.С. На разных параллелях. М.: «Книга и бизнес», 1996. С. 79).
| 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 |