Скачать книгу |
|
ПОСЛЕДНЯЯ КОМАНДИРОВКА В КИТАЙ
В конце 1970 года была удовлетворена моя просьба о возвращении в Москву. Я получил назначение на должность старшего советника Управления по планированию внешнеполитических мероприятий (УПВМ). Это было уникальное подразделение в рамках МИД. В нем сотрудников приучали критически мыслить, поощрялся поиск новых идей, плюрализм мнений.
В УПВМ было собрано много думающих, интересных людей, владеющих широкими познаниями в дипломатической науке и конкретным знанием своих регионов и направлений. Тогда возглавлял его заместитель министра B.C. Семенов, а повседневной работой руководил его первый заместитель И.И. Ильичев. Из китаеведов особо хочу упомянуть известного советского ученого и дипломата академика СЛ. Тихвинского, который тогда заведовал Азиатским отделом, и руководителя китайской группы А.А. Мартынова, посвятившего всю свою жизнь работе в области отношений с Китаем.
Сильные кадры были собраны на американском, европейском, разоруженческом и ближневосточном направлениях. Перед ними ставились большие задачи, и они с энтузиазмом занимались поиском конструктивных решений. Мы, китаеведы, по-хорошему завидовали им, ибо нам приходилось в основном заниматься выработкой оборонительных по своему существу планов мероприятий по противодействию враждебным акциям Пекина против СССР в различных частях мира. Заметный интерес к Китаю мидовское начальство проявляло главным образом лишь тогда, когда действия китайцев мешали осуществлению наших замыслов в отношении западных стран.
Другого от китаеведов УПВМ никто и не ждал. В этом не было ничего удивительного: мало кто задумывался, каким образом выйти из создавшегося положения в области советско-китайских отношений. Многие, как мне казалось, вообще не верили в возможность ослабления напряженности с Китаем в обозримом будущем.
Осенью 1972 года мне вновь предложили поехать в Пекин, на этот раз в качестве советника-посланника советского посольства. В китайскую столицу я прибыл с женой и сыном в последний день октября.
3 ноября корреспондент агентства Франс Пресс Жан Леклерк дю Саблон передал из Пекина сообщение, в котором мое прибытие трактовалось самым невероятным образом. Он утверждал, что советскому послу в Пекине и главе советской правительственной делегации на переговорах по пограничному урегулированию якобы даны инструкции ужесточить позицию в отношении китайской стороны, и что с этим, дескать, связано решение направить нового советника-посланника, дипломата, который был поверенным в делах в Пекине в самый острый период «культурной революции» и пользовался репутацией специалиста по улаживанию конфликтов.
Это был чистейшей воды вымысел. На самом деле все было гораздо проще и будничнее. После встречи А.Н. Косыгина с Чжоу Эньлаем на пекинском аэродроме стороны решили обменяться послами, которые покинули столицы принимавших их стран еще в самом начале «культурной революции». После сентябрьской встречи глав правительств 1969 года советская сторона, демонстрируя серьезность своих намерений, назначила своим послом в Пекин видного партийного и государственного деятеля, руководителя ленинградской парторганизации B.C. Толстикова.
Участник обороны Ленинграда, человек кипучей энергии, строитель по профессии, он со всей ответственностью взялся за выполнение нового поручения, в полной мере сознавая значение Китая в судьбах нашей страны. Ему, однако, в качестве заместителя требовался профессиональный дипломат с опытом работы в Китае. Сначала на эту должность был назначен И.И. Сафронов, но он вскоре уехал. Тогда выбор пал на меня.
Перед отъездом я постарался встретиться с людьми, которые либо непосредственно занимались Китаем в МИД и других советских учреждениях, либо могли поделиться знаниями и опытом более широкого плана.
К числу последних относился Л.И. Менделевич, известный советский дипломат, бывший тогда послом по особым поручениям. Мы с ним познакомились, когда я работал в УПВМ. У нас установились добрые отношения, мы стали регулярно, хотя и не часто, встречаться, обсуждая текущие проблемы. Не знаю, в какой мере наши беседы были полезны для него, но меня они весьма обогащали. Особенно глубокое впечатление производили высказывания Л.И. Менделевича о «позитивной дипломатии», за которой, по его мнению, было будущее, в том числе и в наших отношениях с Китаем. Примечательно, что эти свои неординарные взгляды он излагал еще задолго до провозглашения созвучного им «нового мышления» М.С. Горбачева.
Запомнилась мне прощальная беседа с заместителем министра иностранных дел А.Г. Ковалевым, сменившим B.C. Семенова на посту начальника УПВМ. Он был известен как специалист по европейским делам, а Китаем и вообще Востоком, насколько мне известно, никогда не занимался. С самого начала беседы он стал мне внушать, что конфликт между СССР и КНР не носит идеологического характера, а является выражением враждебного отношения китайского руководства к нашей стране. В этом смысле характеристика политики Пекина как «антисоветской» является неточной, поскольку ее объектом является не советский строй как таковой, а сама наша страна.
В сложном хитросплетении идеологии и политики, которое представлял собой советско-китайский конфликт, это было и правильно, и неправильно. Я, пожалуй, мог бы согласиться с такой постановкой вопроса, если бы речь шла о том, что наводить мосты с тем Китаем, который появится после «культурной революции», надо не путем нового тура идеологических баталий, а через восстановление и развитие взаимовыгодных межгосударственных отношений.
Боюсь, однако, что собеседника волновала не эта сторона дела. Его дальнейшие рассуждения все больше убеждали меня в том, что собеседника скорее интересовало не укрепление наших подорванных позиций в Восточной Азии, а аргументы в пользу более активного развития европейского процесса в качестве противовеса неудачам на китайском направлении. К сожалению, в этом в МИД он был далеко не одинок.
Весьма содержательным был разговор с В.В. Кузнецовым. Он поздравил меня с назначением и обратил внимание на ответственность, которая лежит на советнике-посланнике советского посольства в этот тяжелый период наших отношений с Китаем. Далее разговор пошел о перспективах развития внутриполитической обстановки в КНР и о ее влиянии на советско-китайские отношения. Китайское руководство, говорил В.В. Кузнецов, явно еще не устоялось, в нем в любой момент могут произойти перемены. Следовательно, политика Китая остается непредсказуемой даже на сравнительно короткий срок. Поэтому посольству надо внимательно следить за всем происходящим, чтобы советская сторона не упустила возможностей, которые могут открыться, или опасностей, которые ее могут подстерегать.
В связи с тем, что в ходе беседы упоминался преклонный возраст и болезни ряда китайских руководителей, я спросил у Кузнецова, не будет ли у него каких-либо советов относительно линии поведения посольства в случае ухода кого-либо из них из жизни. Он сказал, что это важный вопрос и что посольству надо будет строго руководствоваться правилами протокола, не отклоняясь ни в ту, ни в другую сторону.
Кстати, в ходе состоявшихся у меня бесед ни от одного должностного лица я не слышал каких-либо высказываний об ужесточении советской политики в отношении Китая, о котором говорилось в сообщении пекинского корреспондента Франс Пресс. Конечно, длительная и острая пропагандистская война, «культурная революция» с враждебными эксцессами и особенно кровопролитные столкновения на советско-китайской границе – все это наложило негативный отпечаток на настроения людей, с которыми приходилось беседовать, их взгляды на Китай и его руководство. В МИД СССР мне не раз приходилось слышать высказывания о том, что, хотя нашим стратегическим противником остается империализм, на определенном этапе, как показали события 1967–1969 годов, серьезных неприятностей можно ожидать скорее от Китая в случае победы в нем идеологии великоханьского национализма.
Встречаясь с разными людьми в МИД СССР и некоторых других организациях, можно было, тем не менее, почувствовать, что, несмотря ни на что, и в те годы не умирала надежда на восстановление добрососедства между народами СССР и Китая. Думающие люди не воспринимали всерьез заказные пророчества отдельных китаеведов с высокими чинами, степенями и званиями, которые уверяли, что перспективы улучшения отношений с Китаем нет в этом столетии и не будет, по крайней мере, в первой четверти XXI века (а такие пророчества в 70-е годы иногда раздавались даже с трибуны актового зала МИД).
Пожалуй, единственным учреждением, где в разговорах не затрагивались перспективы улучшения советско-китайских отношений, был Отдел ЦК КПСС, о котором речь уже шла выше.
Давая согласие вновь поехать в Пекин, я уже имел некоторое представление о после, с которым мне предстояло работать. Познакомились мы с ним еще в период моей работы в делегации по пограничному урегулированию, причем при весьма своеобразных обстоятельствах. Случилось так, что с его приездом в Пекин совпала публикация в «Блокноте агитатора» статьи, резко критикующей китайское руководство. Ее автором был (случаются же такие совпадения!)... «В. Толстиков». Китайцы решили, что статью написал новый советский посол, и стали выражать естественное в таких случаях недовольство. Чтобы ликвидировать недоразумение, было решено, что я, как представитель Отдела печати МИД СССР (а на период моего участия в переговорах этот статус за мной сохранялся), встречусь с заведующим Отделом СССР и стран Восточной Европы МИД КНР Юй Чжанем и сделаю ему официальное разъяснение, что посол тут ни при чем и что автором статьи в «Блокноте агитатора» является совершенно другой человек, его однофамилец. Все это я исполнил, и инцидент был исчерпан. Реакция Юй Чжаня оставляла впечатление, что такой исход дела его тоже устраивал: одним неприятным вопросом становилось меньше.
В своем новом качестве я довольно быстро сработался с послом. Нас объединяла общая идея: необходимость искать подходы к нормализации советско-китайских отношений и обеспечение на этом пути национальных интересов Советского Союза. Остальное играло подчиненную роль. Если у нас возникали разногласия в оценке тех или иных событий, они не становились камнем преткновения: в ходе дискуссий мы находили взаимоприемлемые оценки и решения, причем делали это – хочу особо подчеркнуть – в тактичной форме, не задевая самолюбия друг друга.
Я откровенно высказывал B.C. Толстикову свою точку зрения, старался убедить его в своей правоте, но никогда не лукавил с ним, не пытался действовать в обход него, а тем более за его спиной (хотя кое-кто и пытался подтолкнуть меня на этот путь). Вообще на протяжении всей своей дипломатической карьеры, а затем и работы в качестве международного служащего я строго придерживался правила: не угодничать, но в то же время быть лояльным по отношению к своему начальству, не участвовать в подковерных играх, весьма распространенных в чиновничьей среде. Посол, как я чувствовал, все это видел, поэтому доверял мне, прислушивался к моему мнению.
К тому же B.C. Толстиков и его ныне покойная супруга оказались приятными в общении людьми, и у нас с женой установились с ними добрые личные отношения. Для полноты картины замечу, что посол пользовался большим уважением в коллективе. Будучи человеком импульсивным, он порой бывал несдержан в выражениях, мог резко отчитать того или иного сотрудника, но мало кто на него обижался за это: все знали, что если он кого-то ругает, то задело, что он незлопамятен, не будет держать камень за пазухой.
Как всегда, 7 ноября посольство устраивало государственный прием по случаю национального праздника – Октябрьской революции. Сразу вслед за тем Толстиковы надолго уезжали в СССР. Дел было очень много. Надо было нанести визиты в МИД КНР и коллегам-дипломатам, предстояло познакомиться с теми сотрудниками посольства и советских учреждений, с которыми раньше мы не встречались, посмотреть, в каком состоянии находится посольское хозяйство (надо отдать должное B.C. Толстикову: у него, как у бывшего строителя и хозяйственника, все было в блеске) и т.д.
Но, конечно, главное состояло в том, чтобы повнимательнее разобраться с политическими событиями, произошедшими в Китае за два года моего отсутствия.
В китайских средствах массовой информации продолжалась обычная антисоветская трескотня. Ей отводилась двойная роль: во-первых, это была демонстрация сохранявшейся враждебности к КПСС и СССР, а во-вторых, она служила своего рода словесной завесой, скрывавшей от посторонних глаз важные события, происходившие в стране, разобраться в которых мне помогли советники посольства – китаисты В.Г. Карымов, Н.С. Крюков и Р.Ш. Кудашев, а также ученый-китаевед В.Ф. Гусаров, другие сотрудники посольства. А перемены за эти два года в Китае произошли действительно примечательные.
Прежде всего речь, несомненно, шла об исчезновении с политической арены фигуры номер 2 «культурной революции» – «ближайшего соратника» Мао Цзэдуна министра обороны Линь Бяо, а вместе с ним и большой группы военных.
В 50-е годы, когда, сопровождая посла П.Ф. Юдина на встречах и протокольных мероприятиях, я познакомился со многими партийными и государственными деятелями Китая, однако судьба ни разу не сводила меня с Линь Бяо. Я даже не видел его разговаривающим с другими людьми. Собственно, и его голос я впервые услышал в «культурную революцию».
Осенью 1967 года мне предоставилась было возможность сделать уникальный снимок на площади Тяньаньмэнь: Мао и Линь Бяо стоя едут в джипе. Но стоявший за мной человек (видимо, сотрудник охраны) так сильно ударил меня по плечу, закричав при этом: «Да здравствует Мао Цзэдун!», что в результате снимок получился смаянным. Впрочем, я продолжаю хранить его как реликвию.
Во всяком случае, до самой «культурной революции» к Линь Бяо у меня не было никакой предвзятости – ни симпатии, ни антипатии, хотя его нельзя не корить за соучастие в «культурной революции».
Как говорят, свара произошла из-за поста Председателя КНР – сохранять этот пост или нет. Мао был против, Линь Бяо при поддержке Чэнь Бода – за. На этой почве якобы они и рассорились. Я не очень в этом уверен: если бы дело действительно сводилось только к вопросу о должности Председателя, то китайцы сумели бы как-то его уладить. Равным образом я не придаю значения различиям в версиях гибели Линя: то ли действительно самолет разбился по каким-то техническим причинам, то ли в нем была заложена бомба, то ли еще что... Важен результат: Линь Бяо исчез с политической арены, причем исчез как политический противник режима Мао Цзэдуна.
В самом факте исчезновения Линь Бяо не было ничего удивительного. При трезвом анализе событий он и сам мог бы увидеть, что его феерический взлет, назначение сначала вторым лицом в реальном государстве, а затем – первым в некоем загадочном государстве, которое якобы оставит ему в виде наследства Мао (Линь официально был провозглашен «преемником» Мао Цзэдуна), – все это было игрой, заведомой авантюрой.
Не знаю, конечно, какие планы были в голове у Линь Бяо. Суть же дела в моем понимании состояла в том, что в определенный период «культурной революции» Мао Цзэдуну и его «левым» сторонникам остро требовались лояльность и поддержка армии. Это и обеспечивал Линь Бяо. Когда же такая потребность ослабла, он стал не только не нужен, но и опасен, так как, сохраняя контроль над вооруженными силами, он перекрывал «левым» путь к высшей власти. Мао Цзэдун, по-видимому, предвидел подобную ситуацию и загодя таким образом расставил высшие фигуры, что, как и в случае с Лю Шаоци, влиятельный премьер Чжоу оказался на одной стороне с Председателем ЦК КПК. Дело в том, что Чжоу Эньлай, государственный и партийный деятель более крупного калибра, был поставлен под Линь Бяо, что обрекало их на такое же соперничество, которое в свое время существовало между Чжоу Эньлаем и Лю Шаоци.
Главным последствием устранения Линь Бяо стало ускорение процесса перестановки сил в правящей верхушке. Более быстрыми темпами пошла их поляризация. Одним центром тяготения стали Чжоу Эньлай и реабилитированный весной 1973 года Дэн Сяопин. Оба были сторонниками «четырех модернизаций» (напомним, что это означало модернизацию сельского хозяйства, обороны, промышленности, науки и техники). В этом лозунге как бы аккумулировалась китайская национальная идея: сделать страну современной высокоразвитой державой. Неудивительно, что он находил в Китае много сторонников.
Принимали меры для консолидации своих сил и «левые», которые явно спешили, понимая, что шанс овладеть властью у них есть, только пока жив Мао. Однако они были не в состоянии выдвинуть позитивную программу, открывающую перспективу социально-экономического развития страны, повести за собой партию, армию, народ. Поэтому главным своим оружием они сделали развертывание всякого рода идейно-политических кампаний: «критика Линь Бяо и Конфуция», борьба «за изучение теории диктатуры пролетариата» и т.п. Однако все эти кампании были эффективны лишь в той мере, в какой их поддерживал Мао Цзэдун. Собственные позиции «левых» не укреплялись, а скорее, в отличие от второй половины 60-х годов, подвергались коррозии.
В начале 1973 года на проводах приезжавшего в КНР высокого иностранного гостя я имел возможность встретиться с премьером Чжоу Эньлаем, которого не видел уже несколько лет. Шла официальная церемония представления дипломатов главе правительства. Но мы с Чжоу Эньлаем встретились глазами несколько раньше, чем протоколист успел назвать мою страну, имя и титул. «А, – сказал премьер, – вы опять приехали. Приветствую Вас, приветствую. А где посол? Наверное, опять заседает в Москве». Поблагодарил премьера за приветствие. Мы обменялись с ним еще несколькими общими фразами.
Тогда я не знал, что это был мой последний разговор с Чжоу Эньлаем. Выглядел он неважно, но держался бодро. Затем его здоровье стало быстро ухудшаться. Однажды я видел, как его, уже совсем немощного, провезли мимо какой-то делегации, которую он должен был встретить. А потом он вообще перестал появляться на подобных мероприятиях.
Двумя днями позже у меня состоялась аналогичная встреча с министром иностранных дел Цяо Гуаньхуа. Мы разговаривали с венгерским поверенным в делах Ласло Иваном в приемном зале Международного клуба. Неожиданно к нам подошел со своей свитой Цяо Гуаньхуа. Поприветствовав мой очередной приезд, он принялся рассуждать, кто из нас потолстел, а кто похудел за прошедшее время (мы не виделись более двух лет). Беседа с Цяо Гуаньхуа, как и с Чжоу Эньлаем, продолжалась не более трех-четырех минут и не несла никакой политической нагрузки.
Тем не менее, некоторые иностранные дипломаты (кстати, никто из присутствовавших, кроме нас с Л. Иваном, китайского языка не знал и поэтому не ведал, о чем шла речь) стали строить предположения, догадки и домыслы по поводу двух вышеописанных встреч. У меня порой складывалось впечатление, что их больше интересуют отношения Пекина с Москвой, чем со столицами пославших их государств.
Вслед за падением Линь Бяо и пристроившегося к нему Чэнь Бода, бывшего секретаря Мао Цзэдуна и одного из лидеров «культурной революции», на пекинской политической арене вновь стали появляться уцелевшие ветераны партии, известные кадровые работники, которые были как воздух необходимы для приведения страны в порядок.
О реабилитации китайских деятелей специально обычно не сообщалось. Узнавали об этом мы тогда, когда они появлялись на приемах или других массовых мероприятиях. На следующий день после этого в центральной печати помещались списки участников, после чего уже не было сомнений, что упомянутые в них деятели действительно реабилитированы.
Работники внутриполитической группы посольства вели специальные таблицы, на которых с верхней до нижней строчки перечислялись имена известных деятелей, а слева направо – названия мероприятий. Поскольку подобные сообщения служили ориентиром для местных руководителей и кадровых работников, власти строго следили, чтобы сообщения были точными, не содержали ошибок. Мы же таким образом получали своего рода матрицы, наложение которых на происходившие в стране события и газетные публикации давало нам достаточно достоверную и конкретную картину политической и кадровой ситуации в стране.
Особое значение имела реабилитация Дэн Сяопина. У него, как, кстати, и у премьера Чжоу Эньлая, были грозные противники, которые организовывали против него мощные контрнаступления в форме идейно-политических кампаний. В начале 1976 года Дэн даже исчез, и некоторые китайские деятели уже думали, что на этот раз – навсегда. (В этом ошибся, в частности, такой опытный политик, как Цяо Гуаньхуа, который однажды вывел возглавляемый им МВД на демонстрацию против Дэна, о чем наверняка потом весьма сожалел.) Но спустя некоторое время Дэн Сяопин появился вновь.
И не случайно: Дэн Сяопин – это не та фигура, с которой легко можно было справиться. В нем таилась какая-то внутренняя сила. Уже будучи в весьма пожилом возрасте, он продолжал излучать необычно мощный заряд энергии. Когда у Чжоу Эньлая обнаружилась неизлечимая болезнь, Дэн занял лидирующее положение среди ветеранов. С самого начала после своей реабилитации в 1973 году он показывал, что возвращается не как провинившийся школьник, а как лидер, имеющий свои взгляды, за которые готов бороться до конца.
Мне довелось быть свидетелем демонстрации, которую устроил Дэн на дипломатическом приеме в гостинице «Пекин» в начале 1973 года, вскоре после окончания своей опалы. Китайский протокол решил отвести для руководства сцену, а всех остальных, включая дипломатов, разместить в зале. На сцене в первом ряду были Доставлены стулья, в том числе два рядом – для Дэн Сяопина и для одного из «зачинателей» «культурной революции» Яо Вэньюаня. Увидев это, Дэн решительно подошел к своему стулу и развернул его на 90° так, что его спинка уперлась в стул Яо Вэньюаня. Дэн уселся и весь вечер проговорил со своими соседями, оставаясь спиной к Яо. Последний крутился и так и сяк, но у него ничего не получалось: стулья стояли плотно и все они были заняты. Зал пристально следил за происходящим, кое-кто потихоньку посмеивался. Для Яо это была настоящая публичная порка, которая продолжалась полтора часа, пока не окончился прием.
В области внешней политики принципиально новым для КНР явилось подписание в конце февраля 1972 года Шанхайского коммюнике с США по итогам визита в Китай президента Р. Никсона. Этот шаг Пекин заранее сбалансировал открытием пограничных переговоров с СССР, которые давали ему возможность жестче торговаться с американцами. Китайско-американский прорыв приводил в восторг и Вашингтон, и Пекин, хотя конкретные результаты прошедших переговоров оказались достаточно скромными. Политически важен был сам факт визита.
Американцы, несомненно, рассчитывали, что китайский вояж Р. Никсона облегчит им дипломатическую игру в ходе предстоявшего визита Р. Никсона в Москву. Киссинджер даже не удержался и пошутил, что они, американцы, «не прочь научиться есть русскую икру с помощью китайских палочек».
Оценивая итоги февральского визита Р. Никсона в Китай, советский посол в Вашингтоне А.Ф. Добрынин с полным основанием писал: «Это было началом «трехсторонней» дипломатии (США, СССР, Китай), а не двусторонней, как было прежде». Зная настроения китайцев, наш посол, может быть, не удивился бы и тому, как далеко зашел, по его мнению, американский президент в желании потрафить китайцам. К вящему удовольствию последних, он заявил, что его визит «изменил мир».39
Между тем в этой фразе был определенный смысл, хотя она и звучала тогда как гипербола. Судя по моим многолетним наблюдениям, «двухполюсная» конфигурация международных отношений не приводила китайцев в чрезмерный восторг, поскольку она ограничивала возможности Китая как великой державы вести самостоятельную игру на международной арене. Для китайцев деление мира на две системы было приемлемо лишь некоторое время.
Примечательно, что еще во второй половине 50-х годов китайские авторы не раз возвращались к теме наступления «эпохи колоссальных потрясений на мировой арене» («да дундан шидай»). Когда я спрашивал работников МИД КНР о том, что имеется в виду, они обычно ссылались на ленинские высказывания о широком выходе на международную арену бывших колониальных и зависимых народов, что должно привнести новое качество в современные международные отношения. От более конкретных разъяснений, каким должен быть, по их мнению, «перетрясенный» мир, они уходили. Ортодоксия здесь явно приходила в противоречие с интересами китайской дипломатии. Теперь Никсон разрубил этот узел, не забыв похвалить себя за такое «изменение мира».
ОТНОШЕНИЯ ПОСОЛЬСТВА С МИССИЕЙ СВЯЗИ США
В соответствии с китайско-американской договоренностью, достигнутой в 1973 году в Пекине и Вашингтоне, каждая из сторон открыла свою миссию связи. Их отличие от посольств было чисто формальным, связанным с трудностями подыскания подходящей формулы по тайваньскому вопросу (сторонам, видимо, требовалось время, чтобы закамуфлировать компромисс и продемонстрировать «твердость» в отстаивании своих позиций). Полные дипломатические отношения они установили в 1979 году.
В Пекине миссия связи США проявляла готовность поддерживать доброжелательные отношения с советским посольством, на что мы отвечали взаимностью. Кстати, во время очередного отпуска, встречаясь с В.В. Кузнецовым, я советовался с ним по этому вопросу. Он рекомендовал, не навязываясь, поддерживать с американцами добрые стабильные отношения, не пряча их от китайцев.
Особенно врезалась в память незаурядная личность главы миссии связи, будущего президента США Джорджа Буша. Он вел себя подчеркнуто дружелюбно с Толстиковыми, а также со мной и женой, поскольку мы оба говорили по-английски, и у нас не было языкового барьера.
Буш нередко прибегал к театральным жестам: похлопыванию по спине и т.п. Входя в обеденный зал Международного клуба и завидев нас, он иногда громко кричал: «Привет, Брежневы!». Мы отвечали. Естественно, это фиксировалось всеми присутствовавшими, включая «случайно оказавшихся» там людей в штатском.
Для чего он это делал?
Я думаю, его идея состояла в том, чтобы, активно работая над развитием американо-китайских отношений, в то же время предостерегать китайцев от попыток разыгрывать против США советскую карту. В тех условиях это не противоречило и нашим интересам.
Как-то во второй половине 1975 года Буши пригласили B.C. и Е.А. Толстиковых и меня с женой к ним в гости. «Гвоздем программы» был видеофильм о второй мировой войне на Тихом океане, где воевал Буш. Он знал, что B.C. Толстиков тоже был на фронте, и решил сделать ему приятное, напомнив об их боевом братстве.
К сожалению, у нашего посла не было не только аналогичного фильма, но и вообще какой-либо видеотехники. Мы думали, как ответить. Но вопрос решился сам собой. Пришло сообщение о назначении Дж. Буша директором ЦРУ. B.C. Тол-стиков решил по случаю отъезда Джорджа и Барбары Бушей устроить прощальный ланч в «Красной фанцзе» – одном из двух старинных домиков, сохранившихся с тех пор, когда нынешняя территория посольства принадлежала Российской духовной миссии. Старинная китайская обстановка произвела приятное впечатление на гостей.
Мне запомнился обмен тостами. Посол Толстиков выдержат свою краткую речь в строго протокольных рамках, не забыв выразить надежду, что на своем новом влиятельном посту, при всей его специфике, г-н Буш будет содействовать поддержанию добрых отношений между нашими двумя странами.
В ответ я ожидал услышать столь же гладкую протокольную речь с формальной ссылкой на улучшающиеся отношения между США и СССР. Но услышал нечто большее – раздумья высокопоставленного американского деятеля о наших отношениях. Буш сказал (воспроизвожу, естественно, это так, как запомнил), что он, конечно, хотел бы видеть наши отношения как можно более лучшими. Но он – реалист и видит, что на пути к их развитию существуют препятствия, в том числе пока непреодолимые. В то же время имеются области, где возможны и необходимы практические действия, – это снижение уровня военного противостояния и предотвращение вооруженного столкновения. И этому действительно стоит посвятить все усилия.
Должен сказать, что тост произвел на меня большое впечатление своей откровенностью, прямотой и американским прагматизмом, если можно так выразиться. Может быть, правда, на такое восприятие слов Буша повлияла моя многолетняя служба на Востоке, где я привык к совершенно другим тостам.
Итак, заканчивалась первая половина 70-х годов. Что нового она принесла Китаю и советско-китайским отношениям?
Напряженность в стране, может, несколько и спала, но неопределенность сохранялась. Ветераны старели, но их позиции не ослабевали. Складывалось впечатление, что Мао постепенно убеждался в слабости «левых», на которых он делал ставку, и начинал более активно искать поддержку провинциальных деятелей. В любом случае борьба за власть продолжалась.
На международной арене, начав переговоры с СССР по пограничному урегулированию и подписав Шанхайское коммюнике, КНР укрепила свои позиции. Накатила новая волна установления дипломатических отношений с Китаем.
Состояние советско-китайских отношений оставалось сложным. Пограничные переговоры топтались на месте: видимо, с точки зрения китайских внутриполитических дел время для пограничных вопросов еще не наступило. Китайская делегация продолжала требовать создания спорных районов, ссылаясь на «советскую угрозу», и в то же время по-прежнему уходила от принятия таких обычных в международном праве инструментов защиты от агрессии, как договоры о ненападении и о неприменении силы, советские проекты которых лежали у нее на столе.
Впрочем, оба эти документа по своей важности далеко выходили за рамки пограничных переговоров, они имели и будут иметь значение как для истории, так и для будущего.
Неизменной оставалась враждебная нашей стране пропаганда. Редкий дипломатический прием в зале Всекитайского Собрания Народных Представителей, где чествовали приезжавших в Пекин глав государств и правительств, оканчивался без того, что главный китайский оратор не выругался бы в адрес СССР. B.C. и Е.А. Толстиковым (или, когда их не было, нам с женой) приходилось вставать из-за стола и в знак протеста уходить из зала. В порядке солидарности то же делали послы и поверенные в делах братских стран. Процедура была не из приятных, но, как говорится, положение обязывало.
Пожалуй, единственной сферой, где тяжело, со скрипом, но все же происходили некоторые позитивные сдвиги, было решение некоторых практических вопросов. Регулярно подписывались ежегодные Соглашения о торговле и платежах, причем объем торговли поднялся в 1976 году до 314,4 млн. рублей. Хотя эта цифра была, конечно, ничтожной для наших двух стран, она, тем не менее, в восемь с лишним раз превосходила уровень 1970 года.
Возникали и обсуждались проблемы прохода китайских судов у Хабаровска. Китайская сторона возвратила советских вертолетчиков, непреднамеренно залетевших на китайскую территорию. Советская сторона оказала помощь китайским пограничникам, отрезанным от своей базы в горах обильным снегопадом, и т.д.
При всей фрагментарности и порой мелкомасштабности подобного рода событий мы придавали им большое значение. Во-первых, потому, что они прокладывали путь для спокойного решения таких вопросов, неизбежно возникающих у стран с протяженной границей. Во-вторых, успешное их разрешение снимало искусственно создаваемую политическую остроту там, где ее и не должно было быть. А самое главное – это была приоткрывавшаяся форточка, через которую начинал поступать свежий воздух.
Реально взвешивая обстановку внутри Китая и вокруг него, нельзя было не видеть, что перемены назревают, хотя перемены нескорые, на которые уйдут, по крайней мере, годы. Но думать о них и готовиться к ним надо было начинать уже тогда. Задача состояла в том, чтобы ждать и наблюдать, в каком направлении будут развиваться внутренняя обстановка в Китае и его внешняя политика.
Наиболее богатым на события в Пекине оказался 1976 год, начало которого ознаменовалось смертью премьера Государственного совета Чжоу Эньлая, пожалуй наиболее авторитетного в Китае лидера, пользовавшегося большим влиянием в стране. Летом умер другой ветеран китайской революции – Председатель Постоянного комитета Всекитайского Собрания Народных Представителей, маршал Чжу Дэ. В сентябре скончался Председатель ЦК КПК Мао Цзэдун, а месяц спустя была арестована так называемая «банда четырех»: организаторы «культурной революции» Чжан Чуньцяо, Яо Вэньюань, Ван Хунвэнь и жена Мао Цзэдуна Цзян Цин (Кан Шэн умер раньше). Все это привело к серьезной перестановке сил в руководстве партии и страны... Но прежде, чем продолжить эту тему, коротко скажу о двух событиях того же 1976 года, которые серьезно осложнили нашу работу.
29 апреля около 2 часов дня к китайским охранникам, стоявшим у ворот посольства, подошли двое китайцев, мужчина и женщина, с каким-то мешком и начали с ними разговаривать. Вдруг в начале третьего прогремел взрыв, причем такой силы, что осколки взрывного устройства перелетели на нашу территорию, пробили толстые двойные стекла приемного Белого зала посольства и отбили кусок противоположной стены из искусственного мрамора (и это при том, что посольство находится на значительном расстоянии от ворот). По счастливой случайности никто из советских людей не пострадал: обычно в это время сотрудники возвращались с обеда, но в тот день они прошли на несколько минут раньше, поскольку было заранее объявлено, что ровно в 2 часа начнется собрание. А вот все находившиеся там китайцы погибли. Их разорвало буквально на куски. У центральной клумбы валялась голова одного из охранников.
На 5 часов мы с послом были приглашены в посольство Японии на прием по случаю национального праздника. Решили, что я поеду один и извинюсь за отсутствие B.C. Толстикова «по не зависящим от него причинам». Спустя несколько дней японский посол спросил меня, почему я не сказал ему о взрыве. Ответ был прост: не хотел портить ему и его гостям праздник. Японский дипломат, как мне показалось, оценил это и поблагодарил.
Что касается МИД КНР, то его реакция была какой-то вялой и сводилась к тому, чтобы побыстрее «закрыть вопрос». Дней через десять после взрыва меня пригласил заведующий Отделом СССР и стран Восточной Европы МИД КНР Юй Хунлян (позднее посол КНР в Москве) и информировал, что, как показало расследование, террористический акт «был совершен контрреволюционером». Однако, поскольку после взрыва никого в живых не осталось, ничего другого установить не удалось. Я выразил неудовлетворение таким объяснением, подчеркнув, что МИД КНР ушел от ответа на вопрос о том, кто направлял террористов.
Впрочем, другого от заведующего отделом ожидать не приходилось. Поэтому я не стал продолжать дискуссию, ограничившись подтверждением оценки произошедшему, которая была дана китайской стороне послом Толстиковым сразу после взрыва.
Другим трагическим событием года было землетрясение. Оно случилось в летней предрассветной мгле. Эпицентр был в районе Таншаня (приблизительно в 150 километрах от Пекина), где сила землетрясения достигала 8 баллов. В Пекине она составила 6 баллов. Хотя здания у нас были достаточно крепкие, пришлось всех жителей посольского городка на некоторое время выселять на улицу, точнее – в наш парк. Надо отдать должное Москве: как только посольство направило сообщение о случившемся, сразу же самолетом были высланы палатки и средства от комаров, которые особенно требовались для детей. Подавляющее большинство посольств в эти дни закрылись и перебрались кто в Гонконг, кто к себе на родину.
Посол Толстиков находился тогда в СССР. Мне предстояло решить, нужно ли ставить перед Москвой вопрос об эвакуации советского коллектива или, как минимум, женщин и детей. Посоветовавшись с общественными организациями, взвесив все обстоятельства, я пришел к выводу, что этого делать не следует. Летняя погода, парк, полученные палатки позволяли пережить наиболее опасный период. Коллектив положительно воспринял такое решение: эвакуация неизбежно создала бы немало проблем каждой семье. Конечно, никому не возбранялось вылететь в СССР в индивидуальном порядке, но, насколько я помню, никто этим правом не воспользовался.
По моей просьбе сотрудник делегации по пограничному урегулированию, картограф В.Е. Масиброда, наиболее компетентный среди нас в этих делах, прочитал лекции о землетрясениях, которые, с одной стороны, несколько успокаивали коллектив, а с другой – ориентировали на сохранение бдительности, поскольку китайские власти нас ежедневно предупреждали о возможности повторения землетрясения. У нас не пострадал ни один человек. Лишь в одном старом помещении рухнула стена из тяжелых камней. К счастью, люди, жившие там, уехали оттуда за две недели до землетрясения.
Был, правда, момент, когда я не на шутку испугался. Приходит ко мне однажды посольский врач и докладывает: у одного ребенка появились все признаки дизентерии. Что делать? Китайские госпитали забиты до отказа ранеными. Наши люди живут, по существу, на улице. Если болезнь распространится... По правилам, с рейсовыми самолетами инфекционных больных отправлять нельзя. Но выхода у меня не было, решаю поговорить с командиром корабля. Разговор был нелегким. Но мой собеседник оказался человечным. Мы договорились, что я сообщаю в Центр об отправке больного ребенка и беру всю ответственность на себя. На борту самолета были приняты рекомендуемые врачом меры, начиная с выделения ребенку отдельного туалета и отгораживания части салона (благо самолет не был забит).
Каким было облегчением получить через два дня телеграмму, сообщавшую, что диагноз не подтвердился!
В связи с землетрясением должен отметить жест китайской стороны: посольство посетил Юй Хунлян и от имени МИД КНР выразил чувства симпатии советским людям, находившимся в Пекине во время землетрясения. Демарш Юй Хунляна мы истолковали как желание несколько смягчить подпорченные в прошлом отношения китайских властей с посольством и другими советскими учреждениями. Учитывая это, я пригласил на встречу с ним советников посольства и руководителей других советских учреждений. Выслушав Юй Хунляна и поблагодарив его и МИД КНР, я, в свою очередь, от имени отсутствовавшего посла, всех своих коллег и от себя лично выразил наше сочувствие и соболезнование по поводу страданий и гибели от стихийного бедствия китайских граждан.
Попутно замечу, что я всегда стремился содействовать поддержанию корректных отношений между посольством и МИД КНР и устранению, когда это было возможно, возникавших порой трений.
Вспоминается в связи с этим такой эпизод. Однажды нам пришлось срочно отправлять в Москву для лечения заболевшего сотрудника. Учитывая состояние его здоровья, я счел необходимым обратиться к китайским властям с просьбой упростить оформление его вылета, с тем, чтобы он мог без задержек проследовать через аэровокзал к самолету. МИД КНР пошел нам навстречу. Однако по пути на аэродром состояние больного ухудшилось, и сопровождавшие сотрудники самовольно выехали на летное поле, чтобы ускорить его посадку в самолет. Соблюдая договоренность, власти аэропорта препятствий не чинили, но выражали возмущение самоуправством наших товарищей.
Когда мне доложили о случившемся, я поручил 1-му секретарю Ю.И. Родиченкову поехать в МИД КНР, поблагодарить за содействие и выразить сожаление по поводу произошедшей накладки. Едва мы с ним успели обсудить содержание заявления, как его попросили приехать в МИД. Тогда я ему рекомендовал по прибытии туда, сославшись на мою срочную просьбу, сначала сделать составленное нами заявление, а затем выразить готовность обсудить имеющиеся у китайской стороны вопросы. Он так и сделал. Выслушав, сотрудник МИД сказал, что он пригласил представителя посольства как раз для того, чтобы поговорить о произошедшем на аэродроме. Он имел в виду обратить внимание на то, что такие действия советских сотрудников могут в будущем затруднить сотрудничество между МИД и посольством. В связи с этим китаец выразил удовлетворение по поводу заявления, сделанного советским дипломатом по поручению поверенного в делах СССР.
Читатель вправе спросить: а почему автор столь подробно рассказывает о посольстве, его взаимоотношениях с китайским МИД, трудностях, возникавших при решении частных вопросов, и т.д.? С такой постановкой вопроса можно было бы согласиться, если бы все это не происходило в условиях острой конфронтации между нашими странами, когда любая мелочь могла неожиданно стать трудноразрешимым препятствием или даже перерасти в крупную политическую проблему. Поэтому, чтобы посольство могло играть отведенную ему роль одного из инструментов проведения внешней политики своего государства, оно должно было уделять повышенное внимание «рутинным» вопросам своего существования и функционирования при столь необычных обстоятельствах.
ПОХОРОНЫ ЧЖОУ ЭНЬЛАЯ И МАО ЦЗЭДУНА
Но вернемся к «большой политике».
Уход из жизни ведущих китайских лидеров сопровождался ожесточенной борьбой в китайских верхах. Это отчетливо проявилось в период их похорон.
Подлинную скорбь народа вызвала смерть Чжоу Эньлая. Фактически его хоронили два раза. Неудовлетворенное официальными похоронами, население Пекина наполовину спонтанно устроило его вторые похороны, приурочив их к дням «Цин-мин» (начало апреля, когда поминают усопших). На центральной площади Тяньаньмэнь стало скапливаться большое количество народа с венками, портретами Чжоу. Все это доставляло немало хлопот китайским правоохранительным органам. Вся площадь была заполнена лозунгами, плакатами и просто беленькими бумажечками, приколотыми к кустарникам и деревьям, обрамлявшим площадь, с изложением сокровенных мыслей и чувств. Кто-то запустил воздушный шар с подветренной стороны так, что он оказался висящим над Чжуннаньхаем, где должен был находиться Мао Цзэдун.
К шару был прикреплен лозунг, говоривший о Чжоу как о «самом великом революционере Китая». Это был прямой вызов Мао Цзэдуну.
3 апреля мы с женой, проезжая площадь, притормозили на минуту. Нам довелось наблюдать немую сцену. Как раз перед нами тоже приостановилась автомашина. Сидевший в ней мужчина (по виду чиновник не ниже заместителя министра) вышел, поклонился Памятнику погибших героев, где ставили портреты Чжоу Эньлая, затем нырнул в машину и быстро уехал: задерживаться было неблагоразумно. Вечером пошел простой народ, и там, как рассказывали, было столкновение. Обращало на себя внимание: идя на похороны Чжоу, люди не проявляли страха, хотя и знали, что это – несанкционированное мероприятие, причем явно направленное если и не против самого Мао, то против его «левых» друзей.
Впрочем, Мао сам доживал свои последние месяцы. О его смерти было объявлено днем 10 сентября. Накануне вечером мы с женой были на официальном обеде у Хуа Гофэна, бывшего тогда главой китайского правительства. Было начало осени, когда большинство послов еще не вернулись из летних отпусков, а среди поверенных в делах я был одним из старших. Поэтому мы оказались сравнительно недалеко от хозяина (через один стол) и имели возможность его наблюдать. Кто-кто, а он наверняка хорошо знал о том, в каком состоянии пребывает Председатель ЦК КПК. Но Хуа не подавал и вида, что вообще что-то происходит. Он, как радушный хозяин, слегка улыбался, пожимая гостям руки. За столом сидел спокойно, как обычно. Для меня, разумеется, не было новостью умение китайцев владеть своим лицом. Но, согласитесь, ситуация была экстремальной.
На похоронах Мао Цзэдуна было все, как положено в таких случаях: и штатные плакальщики, и плакаты с выражением скорби, и венки и пр. Не чувствовалось только той искренней скорби, с которой провожают близких в последний путь.
Как и на похороны Чжоу Эньлая, зарубежные делегации не приглашались. С нашей стороны все требования протокола были соблюдены. Более того, в связи со смертью высшего китайского руководителя B.C. Толстиков прервал лечение, которое он проходил в СССР, и на несколько дней прилетел в Пекин. По приглашению Протокольного отдела МИД КНР в траурной церемонии кроме посла и меня приняли участие все советники посольства и руководители советских учреждений в Китае. Учитывая крайне враждебное отношение Цзян Цин к нашей стране, посол решил, что для выражения ей соболезнования достаточно одной советской женщины, в то же время полное их отсутствие могло бы быть истолковано как демонстративное выражение неуважения к родственникам покойного. Ввиду отсутствия в Пекине В.А. Толстиковой в похоронах участвовала моя жена Э.И. Брежнева.
Впрочем, демонстрацию, только иного рода, устроила сама Цзян Цин. Когда в назначенное время иностранные дипломаты прибыли в холл здания Всекитайского Собрания Народных Представителей, где был установлен постамент с телом Мао Цзэдуна, ее там не оказалось. Она решила всем показать, что ее место – не среди теперь уже ничего не значивших родственников покойного, а в рядах правителей постмаоистского Китая, вместе с которыми она на другой день стояла в почетном карауле. На ленте венка, который возложила Цзян Цин, не содержалось и намека на супружеские узы, связывавшие ее с Мао, подпись же выдавала далеко идущие амбиции: «соратница и ученица». Это было ярким контрастом тому, как по-семейному трогательно незадолго перед тем прощалась с мужем вдова Чжоу Эньлая Дэн Инчао, которая, кстати, в отличие от Цзян Цин, имела серьезные заслуги перед освободительным движением Китая. На своем венке вдова премьера поставила краткую, но выразительную подпись: от «маленькой Чао» (видимо, так ласково при жизни называл ее супруг).
Такие детали не могли ускользнуть от внимательного взора китайцев, традиционно почитающих семью.
Выходки Цзян Цин ей дорого обошлись. Я убежден, что если бы она повела себя как жена скончавшегося Председателя, то ее политические противники десять раз подумали бы, прежде чем ее арестовывать вместе с другими членами «банды четырех».
В ходе этих больших и важных событий нас в первую очередь интересовали три основных вопроса:
– Куда пойдет Китай в своем внутреннем развитии?
– Кто будет им править?
– Какова будет внешнеполитическая ориентация КНР, и в каком направлении будут развиваться советско-китайские отношения?
Не выдам большого секрета, если скажу, что за всеми этими вопросами скрывался главный и определяющий: что можно сделать (да и можно ли?), чтобы использовать новую ситуацию, связанную с неизбежными переменами в составе руководства
КПК, в целях поворота советско-китайских отношений в сторону добрососедства?
Для каждого, наблюдавшего за жизнью китайского народа в течение нескольких лет, было ясно, что жить так, как жил Китай до сих пор, он уже не сможет. Либо Китай должен внести коррективы в свою политику, либо наступит крах. Реальный выход давала знаменитая формула Дэн Сяопина: «Неважно, какого цвета кошка, – важно, чтобы она мышей ловила». Другими словами, спасти Китай могли только прагматические решения. Китайскому руководству срочно нужно было принимать меры к ослаблению антагонизмов, разъедавших общество на протяжении последних десятилетий, особенно в период «культурной революции».
Сразу после смерти Мао и Чжоу бразды правления взял в свои руки Хуа Гофэн, который еще в апреле был назначен премьером Государственного совета (главой правительства) КНР, а в конце октября – Председателем ЦК КПК. Официальная пропаганда уверяла, что Мао еще при жизни сам указал на него как на своего преемника. Повсюду и везде – на стенах домов, на газетных и журнальных полосах – красовались стандартные плакаты, на которых изображалась передача Мао Цзэдуном написанной им «дацзыбао» Хуа Гофэну: «Раз дело в твоих руках, я спокоен». В попытке Мао Цзэдуна поставить во главе партии и государства провинциального лидера была своя логика. Мао мог рассчитывать, что провинциальные руководители, в отличие от столичных интеллигентов, будут больше чтить его память, окажут поддержку Хуа Гофэну, который будет более лоялен по отношению к «левым».
Однако, оказавшись перед выбором, Хуа сам принял участие в аресте «банды четырех»: она вызывала настолько сильные антипатии кадров и населения, что поддерживать ее было бы самоубийством для политического деятеля. Главное же, Хуа Гофэн и его окружение под влиянием обстоятельств осознали, что Китаю требуется общенациональный лидер, способный не допустить междоусобной борьбы и вывести его на нормальный путь развития. Хуа была уготовлена роль переходной фигуры, и он с ней отлично справился.
Что касается внешнеполитической ориентации постмаоистского Китая, то нам представлялось, что он будет проявлять больше прагматизма и умеренности, постепенно выходя на курс равной удаленности от СССР и от западных стран – без резких поворотов в ту или другую сторону. Это, как тогда казалось, открывало определенные возможности для нормализации советско-китайских отношений с перспективой продвижения к добрососедству.
Исходя из этих соображений, посольство в разных документах выдвигало на рассмотрение Москвы свои предложения. «Наверху» они воспринимались благожелательно. Однажды, поздней осенью 1977 года, после того, как мы отправили в Москву очередную такую бумагу, позвонил секретарь ЦК КПСС К.В. Русаков (поскольку посла не было, с ним разговаривал я), который сказал, что, по мнению руководства партии, посольство правильно делает, ведя поиск путей к нормализации отношений с Китаем, и что ему следует продолжать это делать и впредь.
Однако некоторые высокопоставленные чиновники партийного аппарата, сделавшие карьеру на ухудшении отношений с Китаем, думали иначе. Они упорно стремились во что бы то ни стало доказать, что улучшение советско-китайских отношений невозможно. И вскоре я ощутил это, как говорят, на собственной спине.
Весной 1978 года, когда посол находился длительное время в СССР, в китайских газетах заметно изменилась направленность публикаций по Советскому Союзу: исчезли личные выпады в адрес Генерального секретаря ЦК КПСС, по существу, прекратилась критика нашей внутренней политики, а вся антисоветская брань сосредоточилась в материалах о внешней политике СССР.
Было очевидно, что китайцы поступают так неспроста. Лишь осенью стало ясно, что в этот период шла подготовка к судьбоносному для страны пленуму ЦК КПК, который закрепил лидерство Дэн Сяопина и одобрил предложенный им курс. Однако нам тогда об этом ничего не было известно. Поэтому я в своих информациях мог лишь констатировать сам факт изменений в направленности китайской пропаганды и рекомендовать понаблюдать за дальнейшим ходом событий, чтобы выяснить, что за этим скрывается.
Реакция Москвы была скоропалительной и жесткой. Вместо того чтобы поразмыслить о происходящем в Китае и возможных наших действиях, чиновники аппарата ЦК КПСС и МИД СССР принялись метать копья в мой адрес. Во-первых, требовали подтвердить, что все это действительно так. Во-вторых, мне предложили возвращаться в Москву (срок командировки у меня уже был солидный).
Прибывший из Москвы посол ознакомился с материалами и, будучи человеком принципиальным, сообщил в Центр, что моя информация достоверна. Однако в Москве об этом и слышать не хотели.
Значительно прояснить дело мог бы находившийся в Пекине заместитель министра иностранных дел Л.Ф. Ильичев. С ним я не только советовался о целесообразности информирования МИД по этому вопросу (он полностью одобрил такую идею), но и перед отправкой показывал ему проекты, в один из которых он внес пару стилистических правок собственной рукой. Однако, когда грянул гром, Ильичев поспешил отмежеваться. Свою позицию он оправдывал тем, что, коль скоро московскому начальству информация не понравилась, благоразумно признать ее ошибочной (как бы дело ни обстояло в действительности) и повиниться. Я счел это неприемлемым.
39 Добрынин А.Ф. Сугубо доверительно. Посол в Вашингтоне при шести президентах США (1962-1986 гг.). М.: «Автор», 1966. С. 226.
| 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 |